Проехав ещё под одним небольшим мостом и переехав следующий – через железную дорогу, – Аркадий Андреевич вышел у рынка. Купив полкило колбасы, сметану, хлеб, мужчина перешёл проспект по подземному переходу и знакомым переулком зашагал к дому сестры. Здесь так же было безлюдно, как и в нескольких остановках отсюда, даже, казалось, ещё тише. Справа остался военкомат; из него Аркадий Андреевич когда-то уходил в армию. Сейчас, в выходной день, его двери были закрыты, как и двери картинной галереи напротив.

Аркадий Андреевич прошёл ещё около ста пятидесяти метров, пересёк площадь и нырнул в арку, ведущую во двор, где жила сестра. Он издали увидел, что под козырьком нужного ему, пятого подъезда горит лампочка, хотя на улице уже давно наступил день. У соседних подъездов лампочки не горели. И Аркадий Андреевич в который раз посетовал на нерадивость жильцов именно этого подъезда. Он открыл магнитным ключом входную дверь и вошёл внутрь. Прежде чем подняться на шесть ступенек к лифту, щёлкнул настенным выключателем и потушил наружный свет. «Кроме меня, это, наверное, никто не делает!..» – с лёгким раздражением отметил Аркадий Андреевич.

Выполнив свою «гражданскую обязанность», поднялся по ступенькам, задержавшись на минуту и заглянув в почтовый ящик, – в нём что-то лежало. Мужчина выбрал в связке ключей самый маленький, открыл ящик и достал целую кипу рекламных листовок. Проверил, чтобы в ней не затерялся телефонный счёт или письмо, и выкинул всю пачку в картонную коробку, стоящую у стены, под батареей, и, кажется, только для этого и предназначенную.

У лифта Аркадий Андреевич приостановился: ехать или нет. Вообще он почти всегда поднимался к сестре на пятый этаж пешком, но сегодня был не в настроении и к тому же опаздывал. Указательный палец потянулся к красной кнопке вызова, но на полпути остановился. «Не надо давать организму послаблений», – приказал сам себе мужчина и шагнул на первую ступеньку. И тут же почувствовал, что лучше бы он поехал на лифте. Но, переборов свою секундную слабость, Аркадий Андреевич зашагал вверх. Одна рука у него была занята ключами, во второй он держал пакет с продуктами.

На площадке между вторым и третьим этажами Аркадия Андреевича ещё раз посетило сожаление, что он пошёл пешком. Через десять ступенек он снова притормозил у лифта. Но оставалось пройти уже совсем немного, ровно половину, и он, обругав себя «слабаком», продолжил восхождение.

Преодолев ещё один пролёт, он услышал, как открылась дверь на четвёртом этаже, и вспомнил, что там, в одной из квартир, хозяева держат восточноевропейскую овчарку, огромного чёрного кобеля. Аркадий Андреевич замедлил ход и стал гадать, какая квартира открылась – с собакой или без. Шансы выходили – один к трём. Это его немного успокаивало, но собак он всё же очень боялся, несмотря на то, что уже давно считался взрослым мужчиной. Но не возвращаться же назад, на третий этаж, чтобы вызывать лифт – проехать оставшиеся два этажа. Это даже как-то стыдно. Он собрал в кулак всю свою мужественность и пошёл.

Когда до площадки четвёртого этажа оставалось три ступеньки, из-за угла выскочило чёрное чудовище. «Проклятые хозяева, – пронеслось в голове Аркадия Андреевича, – выпускают без намордников и без поводков!..» Но было поздно. Собака бешено залаяла, её морда была на уровне лица мужчины, она бросилась на него и стала рвать. Аркадий Андреевич инстинктивно поднял согнутую левую руку, в которой сжимал ключи, и пытался загородиться. Он слышал отчаянный крик хозяйки, не успевшей ещё выйти из своей квартиры, но видел только оскаленную, багрово-чёрную пасть Дика.

И в тот момент, когда он падал затылком назад под напором тяжёлого собачьего тела и двух толстых лохматых лап, его мгновенным мысленным видением была косматая грива льва, которую он уже где-то видел, но не помнил, где…

Каждый вечер они садились за один стол: мальчик – делать уроки, прадедушка – писать свои записки. Дома все знали, что дед, так его, Николая Александровича, называли, пишет воспоминания, и у всех к этому было своё отношение: сын одобрял, потому что и сам потихоньку от всех вёл уже не первый год дневник, который озаглавил «Дневник делового человека»; невестка, жена сына, видела в этом просто блажь выжившего из ума старика; внучка, разведённая тридцатилетняя женщина, никак к этому не относилась, а правнук, тоже Николай, смотрел на пристроившегося рядом с ним за большим письменным столом прадеда-деда и видел в нём чуть ли ни своего одноклассника, тоже готовившего домашнее задание. Вот здорово было бы, думал он, если бы дед ходил ещё с ним в школу, получал оценки и отвечал у доски. Но такое вряд ли случится. И правнук смотрел на седую голову деда, склонённую над толстой тетрадью в клеточку, и старался вести себя тихо. Только это не всегда получалось, ведь на дом задавали ещё учить наизусть, поэтому он порой зубрил стихи, но шёпотом, и искоса поглядывал на деда – не мешает ли? А тот в эти минуты отрывался от своей тетради, глядел в тёмный угол комнаты и прислушивался. Иногда, если это был Лермонтов, повторял за правнуком или даже подсказывал – Лермонтова дед любил. Синий двухтомник поэта стоял в книжном шкафу, и дед часто доставал его. Особенно часто перечитывал «Бородино»:

Губы у деда шевелились, он отводил книгу подальше от глаз. Правнук всякий раз говорил ему, что так хуже видно, но дед неизменно усмехался: «Большое видится на расстоянии». Или что-то совсем странное: «И ты под старость дальше будешь видеть ближе, а ближе – дальше». Правнук не мог это понять и принимал деда таким как есть. А по выходным они часто гуляли вместе, даже катались на лыжах: правнук спускался с горы, а дед стоял внизу, смотрел, как он съезжает, и давал советы: «Ты пригибайся ниже и коленки сгибай». Правнук и сам знал, что делать, ведь он смотрел по телевизору горнолыжный спорт, и мама хотела отдать его в эту секцию. Сама она в юности каталась, даже хвалилась какими-то грамотами, полученными на городских соревнованиях.

А ещё дед читал внуку свои записки. Никому не читал, а ему читал. Коле-младшему в них мало чего было понятно, интереснее, когда дед просто рассказывал о «давнем времени». Мама называла это время «допотопным», говорила, что оно было до Потопа. Коля слышал что-то о Потопе, о каком-то Ное, но в голове у него это перемешалось со сказками об Илье Муромце и Бабе-яге.

Вот и сейчас он закончил делать математику и следил за тем, когда дед тоже остановится передохнуть. А дед дописывал страницу и чему-то улыбался.

– Ты что смеёшься, деда? – спросил Коля.

Николай Александрович оторвался от своего занятия, отложил авторучку и, не прекращая улыбаться, ответил:

– Да случай один вспомнил военный. Сейчас о нём пишу.

– Какой? – поинтересовался правнук.

– Стояли мы весной сорок пятого в Померании, это на берегу Балтийского моря. Невдалеке небольшой городок. А рядом с ним замок старинный. Наша танковая дивизия около этого замка и расположилась. В замке организовали штаб. Вечером собрались в замке офицеры, в большом нижнем зале, вечеруют, значит, отмечают взятие города, и наш батальонный там же. Меня взял с собой, как адъютанта: поднести там чего, подать; ужин-то для них повара наши приготовили. А хозяев замка нет, сбежали. Да так быстро драпанули, или мы так быстро пришли, что не успели они ничего с собой взять. Золото, может, или бриллианты какие прихватили, а картины, вазы огромные, красивые, статуэтки, мебель – всё в целости осталось, всё на месте. Командир дивизии первым делом дал приказание ничего в замке не трогать и не пускать туда никого, выставить охрану, караул. А замок большой, в три этажа, да из камня, не какого-то там кирпича, а из дикого. Глыбы здоровые. Как их только наверх, под крышу подымали! Ну вот, стоит караул, офицеры днём заняты, а вечером – ужин. Что там в верхних этажах или в подвале, толком неизвестно – комнат очень много. Офицеры наши, ясное дело, выпили по первой – за Победу, по второй – за погибших товарищей, потом по третьей – чтобы всем живым остаться, и пошли замок осматривать. Я – рядом со своим капитаном. Хороший был капитан, Селезнёв, сам из-под Казани, его через месяц в Берлине уже убило. Идём мы с ним, нам левое крыло досталось, и во все комнаты заглядываем. А там – ковры, старинные ружья на стенах, шкафы дубовые. В общем – роскошь, как в сказке. Подходим к одной двери, я дёргаю – не открывается, я сильнее – подалась, вроде. Тяну на себя створку и – Бог ты мой! – прямо на меня тигр бросается: пасть открыта, клыки с палец, глаза горят и сам весь полосатый. Я до войны часто в Москве в зоопарк ходил и в цирк, там таких много раз видел… Ну, бросается на меня тигр и уже в двух шагах, у меня сердце чуть не разорвалось от страха.