– Нет, – ответила я, мой голос охрип из-за соплей, вытекающих из носа. – Он на работе.

– Рядом есть кто-нибудь, с кем ты можешь остаться, пока мы везем твою маму к врачу?

Мать Юнхи подъехала через несколько минут, а сама Юнхи сидела рядом с ней на переднем сиденье. Они отвезли меня к себе домой, где угостили миской красного желе; я не смогла его съесть, потому что его цвет и консистенция слишком сильно напоминали мне густую, свернувшуюся кровь, запятнавшую одежду моей матери и ванну. Юнхи научила меня заплетать французскую косу. Когда я закрыла глаза и позволила себе успокоиться, чувствуя ее пальцы в своих волосах, мне на какое-то время удалось внушить себе, что все в порядке, что Умма скоро приедет за мной.

Когда на улице стемнело, Апа позвонил домой Юнхи. Он сказал, что едет забирать меня и что с Уммой все в порядке, ее состояние наконец-то стабилизировалось и врачам удалось остановить кровотечение.

– А что с ребенком? – я услышала, как мать Юнхи спрашивает об этом, когда мы с ней затаили дыхание и подслушивали их разговор через другой телефон.

Раздался незнакомый звук, как будто душили кошку или сбрасывали с лестницы аккордеон. Апа плакал. Мать Юнхи мягко успокаивала его по телефону, как будто он сам был ребенком, пока он не взял себя в руки.

Юнхи обняла меня, а затем, прежде чем я успела отстраниться, я почувствовала, как что-то мягкое обвилось вокруг моего запястья. Это была розовая резинка для волос, которой я восхищалась, когда впервые увидела Юнхи; свет играл на каждой дрожащей блестке.

– Оставь ее себе, – сказала она.

Я расплела косу, в которую она собрала мои волосы, и наблюдала в зеркале ее спальни за тем, как они распускаются вокруг моего лица, волнистые и дикие там, где обычно были прямыми. Я продела их сквозь резинку и тянула за пряди на конце получившегося конского хвоста до тех пор, пока он не оказался высоко и туго стянут на макушке. «Фонтанчик», – так называла эту прическу Умма.

Когда я вернулась домой, я увидела, что ванна вычищена и отбелена до блеска. Я поняла, что этим, должно быть, занимался Апа – хотя и не могла представить, как он опускается на четвереньки, чтобы что-нибудь отскрести. Я внимательно осмотрела ванную, как убийца, возвращающийся на место преступления, в поисках следов крови, но все они были стерты, и единственное доказательство того, что у меня когда-то был брат, теперь исчезло.

Той ночью, лежа в постели, я истово молилась Богу; я просила Его о прощении и о том, чтобы он помог моей маме поправиться. Я пообещала, что всегда буду хорошей, если только Он позволит ей вернуться домой и если Он также вернет ребенка. А еще обращалась к призраку моего младшего брата, которого, как мне казалось, я могла в тот момент ощущать на краешке своей постели.

– Мне жаль, – шептала я ему. – Я этого не хотела. Я просто завидовала, потому что ты смог сделать всех счастливыми, – призналась я призраку и почувствовала, как между нами промелькнуло что-то вроде понимания, прежде чем он исчез навсегда.

Дорога обратно от дома, где теперь живет Умма, занимает около двадцати минут, но я решаю попробовать управиться с ней за пятнадцать. На шоссе все равно никого нет – после восьми вечера в понедельник на пригородных дорогах Парамуса никакого часа пик не предвидится – поэтому я позволяю себе немного прибавить скорость, наблюдая, как удаляются желтые уличные фонари в зеркале заднего вида.

За одним из моих коренных зубов, в промежутке, оставшемся после того, как мне несколько лет назад удалили зуб мудрости, застрял кусок груши. Я помню, как отпросилась с работы в больницу, а затем Тэ пришлось заехать за мной в кабинет стоматолога и отвезти домой. По его словам, я была настолько одурманена лекарством, что потратила десять минут на то, чтобы рассказать о форме облака в небе. Я проснулась несколько часов спустя от самой мучительной боли, которую я когда-либо испытывала, и мне пришлось набить рот ватными шариками, чтобы впитать кровь. Я боялась, что дыра у меня во рту никогда не закроется. Тэ купил мне шесть разных видов мороженого, мы попробовали их все и оценивали в течение всего процесса моего выздоровления, споря о том, какое из них лучше. Я до сих пор не могу смотреть на мороженое без легкой тошноты, вспоминая, как приятно было позволять Тэ заботиться обо мне. Он приготовил мне джук[33] и добавил в рис по одной ложке кунжутного масла и соевого соуса, как готовила его мама, когда он болел в детстве.

Когда я попыталась пойти на работу на следующий день, несмотря на непрекращающееся кровотечение, Тэ остановил меня и велел взять больничный, сказав, что мне нужно отдыхать, пока рана не закроется.

– Но мне нужно идти на работу, – протестовала я. – У меня есть обязанности.

Он пристально взглянул на меня и сказал:

– Сейчас твоя единственная обязанность – выздороветь.

Я никогда раньше не задумывалась о том, как важно позволять себе полностью вылечиться от болезни и заботиться о себе. И именно это воспоминание, воспоминание о том, каково это – быть важной для другого человека тем, о ком хочется позаботиться, заставляет меня повернуть машину к бару «Хэтти», где я напиваюсь виски с содовой, а затем продолжаю пить с группой шведских туристов, которые только что приехали на автобусе с Таймс-сквер.

Я спрашиваю их, что они думают о Нью-Йорке, и они отвечают, что он довольно красивый, хоть и грязный. Туристы высокие и светловолосые, у них ослепительно белые улыбки, и они излучают жизнерадостность, как викинги, вступившие в благотворительную организацию. Я понятия не имею, что они забыли в «Хэтти», но они, кажется, рады поговорить со мной и, что более важно, продолжают покупать всем нам выпивку. К третьей порции коктейлей неоновый кактус над баром снова подмигивает мне, и все кажется теплым и мягким. Мои новые приятели учат меня играть в шведскую игру с выпивкой, которую я не совсем понимаю, но это не имеет значения; когда один из них наклоняется ко мне слишком близко и говорит, что я хорошенькая, я флиртую с ним в ответ.

– Ты китаянка? – спрашивает он открыто, с откровенностью белых европейцев, которые считают расизм американской проблемой. Я притворяюсь, что не слышу его из-за музыки, потому что, если я дам понять, что слышала вопрос, мне придется отреагировать на него и соответствующим образом скорректировать свое поведение, а прямо сейчас мне не хочется ничего менять.

Одна из причин, по которым мне нравится пить, заключается в том, что опьянение – кратчайший путь к тому, чтобы почувствовать себя смешнее, красивее, интереснее и менее склонной зацикливаться на вещах, которые я не могу изменить. К тому же иногда алкоголь позволяет мне выйти за пределы собственного разума, изучить все углы зрения, с которых кто-то другой может увидеть меня впервые. Например, когда Оскар говорит мне, что у меня очень хороший английский, я могу легко выйти за пределы своего тела – как будто снимаю свитер – и направиться к музыкальному автомату, где кто-то в сотый раз включил одну и ту же песню группы «Queen», вместо того чтобы зацикливаться на мыслях о том, почему белые люди во всем мире такие одинаковые. Или почему Умма просто вывалила на меня новость о том, что у нее уже некоторое время есть мужчина, почему она не сочла это достаточно важным фактом, чтобы сообщить его заранее.

Ничто по-настоящему не волнует меня, когда я пью. Я не думаю об операции на зубе мудрости или о том, как Тэ сочинил идиотскую, но запоминающуюся песню о моих зубах в те дни, когда я выздоравливала, а я притворно сердилась на него. Или о том, что руки Оскара уже обхватывают меня за талию и все во мне требует оттолкнуть их, но одновременно с этим я не хочу, чтобы он переставал обращать на меня внимание, потому что у меня внутри странное чувство: если он сейчас отвернется и решит, что со мной неинтересно, я могу умереть от одиночества.