– Я хочу залезть в горячую ванну, – промямлила она, ее дыхание пахло горечью.

– Ты больше не тусуешься, – отрезала я.

– Боже, тебе просто противно видеть, как я веселюсь, не так ли, – скривилась она, и на секунду я подумала о том, чтобы оставить ее и отправиться домой в одиночестве, предоставив ей возможность самой справляться с последствиями. Но потом она упала вперед, мне на грудь. – Меня тошнит, – сказала она, уткнувшись носом мне в плечо.

Я вздохнула, принимая простую истину: моя единственная задача на сегодня – позаботиться о ней. Позади толпы Одри наблюдала за нами, ее глаза расширились от шока и страха.

Я стянула с Юнхи нежно-розовую рубашку и бросила ее на влажную от росы траву, где она осталась лежать, как мертвая медуза. Я схватила чью-то толстовку с другого шезлонга и просунула в нее голову и руки Юнхи, как будто она была ребенком. Ее глаза распахнулись, и она, прищурившись, посмотрела на меня.

– Куда делся твой макияж?

– На самом деле мне он не особенно шел.

– Но я так хорошо поработала над ним, – захныкала она.

– Знаю, ты старалась. Но сейчас пора возвращаться домой.

– Ну, раз ты так считаешь, – согласилась она, вздыхая.

Я повела ее домой, проталкиваясь мимо зевак, всю дорогу наполовину несла ее на себе, наполовину заставляла враскоряку маршировать обратно к дому. На улицах было тихо, лишь изредка мимо нас проезжали машины. Юнхи блевала еще два раза по пути, делая это почти изящно – один раз с тротуара прямо в сточную канаву, а второй в чьи-то анютины глазки на клумбе.

– Умница, – приговаривала я, убирая ее волосы назад и поглаживая по спине.

У входной двери я придумала какую-то дурацкую отговорку для ее матери, сказала ей, что Юнхи неважно себя чувствует. Я затащила ее наверх, уложила в постель и поставила корзину для мусора рядом с ее изголовьем. Когда я уходила чистить зубы, она окликнула меня по имени.

– Ро, – пробормотала она. – Я больше не хочу на тебя злиться.

– Не беспокойся об этом. Спи.

– Просто иногда ты такая чертовски надоедливая.

Я рассмеялась.

– Да, ты тоже, – ответила я. Но она уже крепко спала.

Домой из «Хэтти» я еду по пригородным дорогам, молясь, чтобы добраться целой и невредимой. Но даже несмотря на то, что я стараюсь быть осторожной, я проезжаю на красный свет и чуть не сбиваю что-то похожее на енота. Мгновение оно таращится на меня, его глаза-бусинки светятся в темноте, прежде чем оно убегает.

Я думаю о том, как однажды – сразу после того, как Тэ уехал в Аризону – я чуть не сбила нескольких подростков, возвращаясь из бара, трех худеньких девушек, одетых в темные толстовки с капюшоном и джинсы. Я свернула в сторону, чуть не врезавшись на своей машине в фонарный столб, чтобы избежать столкновения с ними, и они посмотрели на меня точно так же, как тот енот, их глаза были чужими и презрительными, их лица ярко освещались фарами. На одно безумное мгновение мне показалось, что я действительно сбила их, и я представила, какой бы стала моя жизнь, если бы одна или несколько из них оказались ранены или, что еще хуже, мертвы.

Страх, который пронзил мое тело в тот момент, преследовал меня еще какое-то время, и я оставалась трезвой следующие две недели. Я держалась подальше от «Хэтти», даже не хотела открывать пиво дома. «Я сворачиваю с тропинки, в конце которой меня могут ждать очень скверные последствия», – помнится, думала я сразу после того, как девушки пробежали мимо моей машины в ночь, грациозные, как молодые олени. «Никто не собирается исправлять твои ошибки за тебя», – заметила я, когда вернулась домой и пристально посмотрела на себя в зеркало в ванной. Но, как и все откровения свыше, это продолжалось недолго.

Не то чтобы у меня была наследственная предрасположенность. Умма вообще не притрагивается к алкоголю, а Апа, хотя и наслаждался время от времени парой кружек пива за ужином, никогда не слыл заядлым пьяницей. Просто иногда жизнь напоминает нескончаемую череду событий, варьирующихся от просто скучных до ужасных, и самый быстрый и простой способ навести порядок в голове – выпить.

Тэ никогда прямо не говорил, что, по его мнению, у меня могут быть проблемы. Но как-то раз он заметил, что я становлюсь другой, когда пью – более озлобленной, склонной к конфликтам. Я не знала, что на это сказать, поэтому пошутила: это неправда, я же все время злюсь. Он рассмеялся, но не согласился. Я попросила его не волноваться, заверила, что могу остановиться, когда захочу – но правда заключается в том, что мне нравится испытывать себя, наблюдать, как далеко я могу зайти, не нанося непоправимого ущерба себе или кому-то еще.

Поднимаясь в свою квартиру на третьем этаже, я вижу позолоченную серьгу на лестнице. Она сияет в тусклом свете, как крохотная капля солнца. Я машинально поднимаю ее и думаю, что с ней делать. Интересно, ищут ли ее, не перевернул ли кто-нибудь все свое жилище в лихорадочных поисках украшения. Металл легкий, дешевый, но, возможно, это был подарок, имеющий сентиментальную ценность в глазах владельца.

Я подумываю о том, чтобы взять ручку и бумагу, оставить записку у почтовых ящиков, представляю, как завтра утром буду ходить с серьгой от двери к двери, расспрашивая соседей, не теряли ли они недавно какие-нибудь украшения. В моей голове рисуется целая альтернативная вселенная, в которой я резко меняю всю свою жизнь и становлюсь человеком, который утруждает себя поиском владельцев потерянных вещей, который не боится действовать и проявлять инициативу и не сдается, пока пропажи не вернутся к своему законному хозяину. Может быть, серьга принадлежит девушке, которая живет подо мной: у нее есть милая собачка, она никогда не здоровается, если я сталкиваюсь с ней в прачечной. Может – десятилетней дочери недавно разведенного мужчины, который живет на первом этаже и часто разминается в коридорах в своем велосипедном снаряжении.

В конечном итоге я ничего со своей находкой не делаю. Просто оставляю серьгу на лестнице, там, где я ее нашла. Я захожу к себе, бросаю одежду в кучу на полу, падаю в постель и засыпаю при включенном свете, слушая песню Вана Моррисона, которую Тэ обычно играл на гитаре. Я никогда не понимала ее смысл, но она напомнила мне о нем, особенно одна строчка о прогулке по «садам, мокрым от дождя».

Мне снятся огненные солнца, тонущие в темных океанах, и когда я просыпаюсь, уже утро. Свет льется через окна, и кто-то стучится в дверь, почти идеально вторя пульсации в моей голове.

– Господи, – кряхчу я и не знаю, проклятие это или молитва.

Комната перестает вращаться, когда я ставлю ноги на пол: сначала одну, затем другую. Я закрываю глаза и надеюсь, что к тому времени, как я их открою, стук прекратится, но он становится только громче и настойчивее.

Спотыкаясь, я иду по коридору и мельком вижу свое отражение в маленьком зеркале у входной двери. Я выгляжу примерно так, как и ожидала: нечто среднее между жертвой смертельной болезни и нежитью.

– Кто там? – хриплю я, прижимаясь лицом к глазку. Все, что я вижу – это чей-то лоб.

– Открой, – требует Рэйчел. – Это я.

– И я! – добавляет Хейли.

– Вы должны были прийти сегодня?

– Ты забыла, не так ли? – Я чувствую, как глубоко вздыхает Рэйчел, прижимаясь к двери. – Может, откроешь уже?

Я щелкаю замками и стою, покачиваясь, в то время как моя двоюродная сестра и ее дочь смотрят на меня.

– Что с тобой случилось? – спрашивает Рэйчел.

– Долгая ночь, – бормочу я в ответ.

Я подхожу к кухонному столу, роль которого в моем доме исполняет карточный столик с двумя складными стульями перед ним, и осторожно сажусь.

– Ты болеешь, тетя Ро? – спрашивает Хейли.

– Нет, – говорю я.

– Да, – одновременно со мной произносит Рэйчел. Она бросает на Хейли такой взгляд, каким смотрела на меня Умма всякий раз, когда хотела, чтобы я оставила ее и Апу наедине, чтобы они смогли поговорить о взрослых вещах. – Иди в гостиную и делай свою домашнюю работу.