Я не знала, как спросить о том, что между ними произошло, но было ясно, что что-то изменилось. От них двоих веяло тихим счастьем, а в Апе проснулась заботливость, которой я почти никогда не замечала раньше: он отодвинул для Уммы стул и подозвал официанта, чтобы напомнить про ее травяной чай, который они забыли принести.

– Арим, – сказала Умма, когда мы закончили есть. – Мы должны тебе кое-что сказать.

Я почувствовала себя намного старше своих семи лет, когда она рассказала мне приглушенным, взволнованным тоном, который обычно приберегала для телефонных звонков домой, в Корею, что мне предстоит стать старшей сестрой для маленького мальчика. Глупая ухмылка расплылась по лицу Апы.

– Сын, – повторил он, беря маму за руку и сжимая ее. – Ты будешь старшей сестрой, Арим. Что ты об этом думаешь?

Я изучала своих родителей, когда они повернулись ко мне; их лица были такими открытыми и нетерпеливыми, что у меня защемило сердце, когда я смотрела на них.

– Он там? – спросила я, подозрительно разглядывая живот Уммы. Она совсем не походила на беременных женщин, которых я видела раньше, хотя теперь, когда я пригляделась повнимательнее, мне показалось, что там, над поясом ее церковной юбки, наметился небольшой выступ.

– Да, – сказала она. – Я уже чувствую, как он передвигается. Он должен услышать твой голос. Передай привет своей сестренке, Желудь. – Она обращалась к малышу.

– Это мое прозвище, – возразила я, но замолчала, когда Апа посмотрел на меня. Его взгляд говорил: «Ты больше не ребенок. Теперь ты старшая сестра».

Я была достаточно взрослой, чтобы знать: сыновья лучше дочерей, и независимо от того, как сильно любят девочку, сына будут любить втрое сильнее. Всякий раз, когда мать Юнхи говорила людям в церкви, что у нее три дочери, они реагировали с жалостью, как будто она сказала что-то ужасное. «Только дочери?» – они переспрашивали так, будто она случайно забыла упомянуть о сыне или двух.

– Это потому, что у мальчиков есть пенисы, – сказала Юнхи, когда я впервые подняла с ней этот вопрос. – Пенисы хороши тем, что с их помощью можно делать детей.

– Но они не могут сами делать детей, – с сомнением сказала я.

Я все еще была потрясена тем, что Юнхи рассказала мне о сексе. В свое время она выслушала лекцию от своих старших сестер и потом объясняла мне, используя кукол Барби и фигурки, нарисованные на плотной бумаге, как все это работает.

– Да, но дети рождаются из пениса, – нетерпеливо пояснила она. – Пенис – это то место, где прячется ребенок, а затем, когда мужчина вводит свой пенис внутрь женщины, ребенок проскальзывает в нее, и уже там он растет.

Я представляла, что этот мальчик, растущий внутри моей матери, который стал причиной внезапного счастья моих родителей и готовности моего отца не только посещать церковь, но и креститься, принесет еще больше счастья, когда родится, своим волшебным пенисом и круглым детским личиком, над которым будут ворковать все взрослые.

– Мы не можем себе этого позволить, – твердо сказала я своим родителям, скрестив руки на груди. – Ребенок – это слишком дорого.

Умма и Апа рассмеялись, как будто я сказала что-то невероятно смешное.

– Думаю, мы справимся, – с трудом выдавил Апа, в то время как Умма вытирала слезы веселья со своих глаз. Ее подводка немного размазалась, но я решила не сообщать ей об этом.

– Что, если я не хочу, чтобы он рождался? – спросила я и тут же поняла, что сказала что-то не то. Воздух вокруг нашего столика стал темным и холодным, и хотя я знала, что это просто солнце скрылось за облаком, мне показалось, что свет кратковременного тепла и одобрения моих родителей тоже погас.

– Довольно, Арим, – отрезала Умма.

Я посмотрела на Апу, моего главного союзника, когда дело доходило до пререканий с Уммой, но он только разочарованно отвернулся от меня.

– Мы думали, ты будешь в восторге, – сказал он. – Ты всегда жалуешься, что тебе скучно дома одной. Ты сможешь играть со своим братом, учить его чему-то новому. Разве тебе бы это не понравилось?

– Нет, – ответила я, и мои родители переглянулись.

Их внезапное единение, этот мимолетный сговор друг с другом привели меня в ярость. Я заплакала, разразилась крупными мокрыми слезами смущения и судорожными всхлипываниями, которые заставили всех остальных в закусочной повернуться и пялиться на нас, пока Апа не расплатился и мы не ушли.

Последующие месяцы прошли как в тумане. Соседняя с моей комната, спальня для гостей в конце коридора, которая использовалась в качестве хранилища теннисного снаряжения и бумаг Aпы, была вычищена, перекрашена в яркий, жизнерадостный синий цвет и украшена трафаретным рисунком в виде слоников поверху. Купили и доставили новую мебель, в блестящих упаковках прибыла крошечная, загадочная одежда. Живот Уммы рос; я представила, что ребенок строит себе внутри нее домик, и это меня встревожило. Когда у Уммы начались судороги и мигрени, я еще сильнее возненавидела своего младшего брата – не только из-за обиды на него, но и потому, что он причинял ей боль.

Чтобы порадовать Умму, я иногда совершала подобающий в таких случаях ритуал: клала руку ей на живот, чтобы почувствовать, как ребенок брыкается. Несмотря на отсутствие энтузиазма по поводу брата, я должна признать, что это все равно было удивительно – чувствовать, как стенки ее живота изгибаются, приспосабливаясь к движениям внутри; знать, что в ней находится что-то живое размером с виноградину. Затем оно вырастет с креветку, затем с кулак, затем с банан, оно будет расти, одержимое желанием становиться все больше и больше, пока не разрушит мою жизнь. «Уходи, – иногда шептала я малышу, когда чувствовала, что его призрак посещает меня по ночам. – Ты нам здесь не нужен».

– Мне нравятся дети, – заявила Юнхи, когда я рассказала ей об этом. – Они приятно пахнут. Однажды я разглядывала младенца, и его ноготки были самыми крошечными из всех, что я когда-либо видела.

– Можешь забирать этого, когда он вылезет, – буркнула я.

– Вдруг он и тебе понравится? – предположила она.

– Ни за что.

В тот период жизни это был мой стандартный ответ на любые доводы, которыми родители пытались приободрить меня, на их восторженные рассказы о том, что мы с ребенком сможем делать вместе, когда он станет достаточно большим.

– Ты сможешь водить его в парк. Научишь его спускаться с горки. Ты сможешь отвести его в школу и рассказать, где какой кабинет находится, – говорили они так, будто за подобную возможность любая нормальная девочка отдала бы жизнь. – Ты сразу полюбишь его, вот увидишь.

– Ни за что, – повторяла я до тех пор, пока они, наконец, не сдались.

В конечном итоге мне так и не довелось узнать, каково это – жить вместе с другим ребенком. Однажды днем, несколько месяцев спустя, я вернулась домой из школы, зашла в ванную наверху и увидела полностью одетую Умму, сидящую в ванне.

– Умма? – позвала я.

Темно-красные пятна окрасили фарфор и переднюю часть ее брюк. Сперва я подумала, что она обо что-то порезалась или поскользнулась в душе, хоть это все еще не объясняло, почему она полностью одета.

– Позвони своему отцу, – велела она таким спокойным голосом, что напугала меня еще сильнее.

Я выбежала из ванной и набрала его рабочий номер, а затем, когда он не взял трубку, номер его сотового, который сразу же переключился на голосовую почту. Тогда я позвонила в 911, где сообщила женщине на другом конце провода таким же ровным голосом, как у Уммы, что моя мать умирает.

Звук сирен до сих пор напоминает мне о том, как выглядела Умма, когда медики помогли ей сесть на каталку и подняли ее в машину «Скорой помощи». Каким бледным и беспомощным казалось ее лицо, словно она стала маленькой девочкой; гримаса боли промелькнула на нем, когда она изо всех сил старалась не закричать. Мои слезы окутали все вокруг красно-синей пеленой.

– Умма, Умма! – звала я.

– Ребенок. – Я услышала, как про меня вспомнил кто-то из медиков. Женщина в белом халате повернулась ко мне. – Твой папа дома, милая?