На секунду я задаюсь вопросом, успела ли она представить, как мы с ней вдруг становимся дружными молодыми мамочками, устраиваем игровые свидания между Тревором и Хейли, обмениваемся рецептами печенья, жалуемся на наших мужей. И, честно говоря, картинка не кажется мне такой уж ужасной. В другой жизни, если бы мы с Тэ остались вместе, может быть, мы с ней и подружились бы. Раньше я полагала – из-за того, как Умма относилась ко мне – что быть мамой означает перестать быть собой, что единственный способ поддерживать жизнь другого человека – полностью отказаться от своей собственной. Но когда я вспоминаю о том, каким взглядом Бэт смотрит на Тревора или как Рэйчел иногда глядит на Хейли, я допускаю, что отказаться от части себя не так уж и плохо, особенно если ты становишься частью чего-то большего – чего-то, что может продолжать жить еще долго после того, как тебя не станет.

Раздается пронзительный вопль, звук энергичной потасовки и еще один крик.

– Тревор! – восклицает Бэт с тревогой в голосе. Она выбегает на игровую площадку, я следую за ней.

Мы находим мальчика плачущим и скорчившимся на земле под сетками для лазания. Хейли стоит на платформе и смотрит на него сверху вниз, уперев руки в бока, я бросаю на нее быстрый взгляд.

– Что случилось? – требую я ответа. Она пожимает плечами.

– Она толкнула меня! – хнычет мальчик. Бэт подхватывает его на руки, стряхивает с него грязь и лихорадочно осматривает; он начинает плакать еще сильнее. Фигурка Тревора, робот, лежит лицом вниз в грязи. Я протягиваю руку, чтобы поднять ее.

– Он первый начал! – возражает Хейли. – Он говорил мне гадости.

– Значит, ты толкнула его? – недоверчиво спрашиваю я. Хейли смотрит в сторону, куда-то вдаль, как будто все это ей наскучило.

– Мне очень, очень жаль… – начинаю я извиняться перед Бэт. Я пытаюсь вручить Тревору робота, но она выхватывает его у меня.

– Отойдите от него, – говорит она мрачно и холодно. Я могла бы поклясться, что ее голос стал на октаву ниже. – К счастью для вас, он, кажется, ничего не сломал.

Теперь Тревор плачет по-настоящему, его слезы смешиваются с соплями и стекают по рубашке, но он в состоянии стоять и следует за матерью, когда они покидают игровую площадку, садятся в свою машину и уезжают.

– Вот дерьмо! – с чувством ругаюсь я, не заботясь о том, что Хейли может меня услышать. – Господи, Хейли, – она наконец-то смотрит на меня, – что тебе сказал этот мальчик? Разве в школе тебя не учат не бить других детей?

– Мама всегда говорит, что я должна уметь постоять за себя, – пожимает плечами она. Ее нижняя губа начала дрожать. – Он первый начал.

Я на такое не подписывалась. Лучше бы я вообще не открывала дверь Рэйчел. Лучше бы я так много не пила прошлой ночью. Я бы хотела, чтобы мне не приходилось иметь дело с произошедшим, чтобы я могла просто вернуться домой и накрыться с головой одеялом. Пицца крутится у меня в животе.

– Ты можешь просто рассказать мне, что у вас произошло?

– Он спросил меня, где я живу, и я сказала, что живу с мамой, и он спросил, ты ли моя мама, и я сказала «нет», и он спросил, где мой папа, и я сказала, что папа больше не живет с нами, и тогда он сказал: «Это значит, что твои родители разводятся», и я сказала, что это неправда, а он сказал, что это правда, а еще его мама говорит, что родители разводятся только у проблемных детей, поэтому я толкнула его, – на одном дыхании выпаливает она.

Я закрываю глаза.

– Ладно. – Я забираюсь на платформу рядом с ней. – То есть ты знаешь, что нельзя так делать, верно? Ты не можешь просто бить людей, даже если тебе не нравится то, что они говорят.

– Да, но он вел себя плохо. Он первый начал.

– Ты продолжаешь говорить так, словно тебя оправдывает его поведение, но поверь мне, ты ошибаешься.

И тогда Хейли начинает реветь, захлебываясь глубокими, судорожными вдохами.

– Мама сказала, что, если кто-то будет плохо ко мне относиться, я должна постоять за себя и никогда не позволять им помыкать мной, – повторяет она. – Вот почему она прогнала папу – потому что он был злым.

Горячие слезы катятся по ее лицу. Больше всего меня убивает, что, в отличие от большинства детей, она не протягивает руки для объятий, и не подносит ладони к лицу, когда плачет. Вместо этого она просто стоит прямо, ее руки сжаты в кулаки, плечи напряжены, слезы льются рекой, так что в конце концов мне приходится тянуться к ней первой. Я обнимаю ее, пока она не прижимается ко мне, как маленькая тряпичная кукла, и тогда я неловко похлопываю ее по плечу и заверяю, что все будет хорошо, хотя никто из нас на самом деле в это не верит.

Одна из постоянных причин ссор моих родителей заключалась в том, что Апа, по словам Уммы, никогда не задумывался о своих словах. Он мог быть злым и вспыльчивым. В один момент он казался самым милым и обаятельным человеком на земле, а в следующий уже спорил с кем-то из-за незначительного разногласия и был так уверен в своей правоте, что его совершенно не интересовало мнение окружающих. Однажды я видела, как он спорил с другим мужчиной из-за места на парковке. Они говорили на повышенных тонах. «Хочешь подраться? – крикнул Апа, выходя из машины. – Валяй. Вылезай оттуда и ударь меня». Я наблюдала за лицом Уммы в зеркале заднего вида, но мне никак не удавалось его прочесть. Ее щеки налились темно-красным цветом, а в глазах блестели злые слезы. Годы спустя я поняла, что в этом взгляде сквозил стыд.

«Какой пример ты подаешь ребенку? – зашипела Умма, когда он наконец вернулся в машину, добившись от другого мужчины, чтобы тот уехал. – Что с тобой не так?!»

Я приготовилась к новой ссоре. Но Апа, казалось, не слышал ее: он просто включил радио и с легкостью припарковался на месте, вызвавшем спор. Он всегда казался воодушевленным собственной вспыльчивостью, а потом вел себя так же энергично и жизнерадостно, словно ничего не случилось.

Пока я не стала старше, мне не приходило в голову, что я и эти черты унаследовала от него – в дополнение к носу, имевшему привычку заостряться, когда я улыбалась на фотографиях, и бровям, превращавшимся в сплошную густую линию, стоило мне пару дней не выщипывать их. У Уммы от природы красиво изогнутые брови, которые, кажется, никогда не требуют ухода, в то время как я большую часть своей юности выглядела как крошечная корейская Фрида Кало[21], пока Юнхи это не надоело, и она не взялась за бритву, чтобы убрать упрямую полоску жестких волосков у меня между глаз. Когда Апа узнал, что мы натворили, он просто рассмеялся, несмотря на огорчение Уммы. «О, нет, теперь мы с тобой не бровастые близнецы», – пошутил он.

Но со временем я действительно забеспокоилась, что могла перенять его нетерпеливость, его рвение драться, когда ему бросают вызов, и приступы депрессии, которые иногда выводили его из строя на несколько дней, и он просто лежал в темноте своего кабинета.

Однажды я ходила к психиатру через несколько лет после того, как пропал Апа. Я продолжала просыпаться посреди ночи, мокрая от пота и дрожащая; каждый раз мне снилось, что кто-то тонет.

– Мне просто нужен рецепт на какое-нибудь снотворное.

– Я почти уверена, что неспособность заснуть – это не единственная ваша проблема, – ответила психиатр. – Вы когда-нибудь говорили с кем-нибудь об исчезновении вашего отца? С консультантом или с психотерапевтом?

– Послушайте, я уже знаю, что со мной не так, – настаивала я. – Мне просто нужно что-нибудь, что поможет мне справиться с бессонницей.

– Боюсь, это так не работает, – мягко сказала она. – Во-первых, мы должны поговорить о том, через что вы проходите, чтобы понять, в чем конкретно заключается проблема. Честность – вот ключ к преодолению ваших страхов и тревог.

После этого я больше к ней не возвращалась.