Он пытается поделиться со мной впечатлениями о своей спутнице, подробно рассказывая о ресторане, в который он ее водил, о том, чем она зарабатывает на жизнь, даже о том, что они заказали на ужин. Интересно, действительно ли Карлу так одиноко или он ведет себя подобным образом со всеми знакомыми ему людьми? Или и то, и другое вместе? Он думает, что мы с ним друзья, что, как мне кажется, одновременно и мило, и немного грустно – все зависит от угла зрения.

– Есть какие-нибудь планы на выходные? – спрашивает он у меня, прежде чем начать рассказывать о своих собственных.

Я подумываю о том, чтобы сказать ему правду, заключащуюся в следующем: я, вероятно, буду пить в одиночестве, пока не потеряю сознание перед телевизором, проснусь в шесть утра, чтобы проблеваться, а затем снова лягу спать и просплю часов до двух. Я подумываю накричать на него, сказать, что мне плевать на его дурацкое свидание и его планы на выходные. Интересно, как отреагировал бы Карл, если бы я однажды заговорила с ним обо всем том дерьме, что мне известно. Например, о потере Долорес или о том, что Франсин платят больше, чем мне, хотя она работает здесь меньше времени и допускает ошибки с дозировками витаминов для животных. Мне хочется так поступить, только чтобы увидеть шокированное выражение, которое наверняка появится на его глупом лице.

«Но на самом деле Карл ни в чем не виноват», – думаю я. Он сидит в точно такой же клетке, в какой заточена я сама. Несмотря на все его самодовольство, Карл на самом деле не настолько уж ненавистен мне. Что-то в его поведении буквально кричит о клейме ребенка, которого всегда выбирали в команду последним. Однажды я подслушала его разговор по телефону, когда он думал, что его больше никто не слышит, и узнала, что у него есть младшая сестра, посещающая клуб анонимных алкоголиков, и родственник, чьи медицинские счета он помогает оплачивать. Когда в прошлом году началось сокращение зарплат руководителям, Карл был одним из немногих, кто воспринял это спокойно, вместо того чтобы пытаться найти обходные способы урезать бюджет нашего отдела. Он тупица, но он не так уж плох. Волна раздражения, зарождающаяся в моем животе, рассеивается, и поэтому я говорю ему, что у меня нет никаких планов, но я надеюсь, что выходные пройдут спокойно.

– Отсутствие планов – это наилучший план, – соглашается он.

Над баром «Хэтти» висят зеленые часы в форме кактуса, пульсирующие неоновым светом. Я заказываю «Маргариту», которую здесь подают в пластиковом ковбойском сапожке, достаточно маленьком, чтобы подойти кукле Барби. Я медленно потягиваю коктейль, соль и лайм обжигают горло, а текила такая крепкая, что волосы у меня на руках встают дыбом. Мгновенно мир вокруг меня становится мягким и размытым, как будто я сняла контактные линзы, а огни над баром подмигивают мне, словно у нас с ними есть общий секрет. Впрочем, алкоголь не снимает тяжесть, которую я чувствую внутри.

Бар «Хэтти» находится на дальнем краю торгового центра, на проклятой стороне, где бутики и рестораны часто закрываются, а на их месте появляются почти идентичные витрины. Даже киоски здесь не очень хороши: отдельные витрины со средствами по уходу за кожей на основе даров Мертвого моря, за которыми следуют чудо-выпрямители для волос, а за ними – наборы свечей «сделай сам». Но «Хэтти» пока держится, ее клиентура в основном состоит из шумных девичников, одиноких мужчин средних лет, склонившихся над своим пивом, и случайных групп подростков, пытающихся убедительно пустить в ход свои поддельные удостоверения личности.

Мы с Юнхи иногда приходили сюда после работы. Нам нравилось это место, потому что оно было просторным, а кабинки – достаточно глубокими и находящимися далеко друг от друга, чтобы чувствовать себя в некотором уединении. К тому же барменам нравилась Юнхи, и они иногда отправляли к нашему столику бесплатные порции напитков. «О нет, только не снова», – притворно стонала она всякий раз, когда их приносили. Ей нравился эффект шотов, хотя пить она почти не умела. Это я могла продолжать даже после третьего или четвертого раунда и обычно даже после долгой ночной попойки оставалась достаточно адекватной, чтобы развезти нас обеих по домам.

Сегодня вечером здесь относительно оживленно. Несколько мужчин пьют в одиночестве – откуда они вообще берутся? Меня это заинтересовало: они не похожи на обычных посетителей «Фонтан-плазы», как и пожилые пары, пришедшие на свидание и, вероятно, ожидающие пустых столиков в стейк-хаусе на другой стороне торгового центра, и несколько женщин в костюмах или рабочей униформе, выпивающих с другими женщинами в похожих нарядах. На другой стороне торгового центра есть офисный сектор, так что в баре «Хэтти» время от времени случается наплыв сотрудников оттуда. В воздухе пахнет кукурузными чипсами и ментолом от курильщиков снаружи. Пол под моими кроссовками липкий от пролитого ликера, хрустящий от таинственных крошек и разбросанных фисташковых скорлупок.

– Им правда стоит перестроить это место, – раз за разом замечает Юнхи. – Могло бы получиться так мило. Что-то вроде ретро, понимаешь?

Юнхи мечтала, чтобы ее окружал уют. Она хотела жить в мягком мире пастельных тонов, чистых линий, что я в какой-то степени могла понять. Был какой-то смысл в том, чтобы создавать красоту в мире, который по большей части был ее лишен. Она рассказывала мне, как переделала бы все в «Хэтти», если бы это зависело от нее: от поцарапанных деревянных столиков до бильярдного стола в задней части с вонючим полем из зеленого войлока. Мы по очереди заказывали сезонное пиво или новые коктейли, тратя свои зарплаты на сладковатый алкоголь, который на мгновение заставлял нас чувствовать себя звездами телешоу или фильма о нашей жизни, в котором все, что происходило, даже самое скучное или плохое, было частью истории.

– Надо привносить романтику в свою жизнь, – говорила мне Юнхи. – Если этого не делать, то с чем ты останешься?

Когда нам было по двенадцать, Юнхи рассказала мне о своем первом поцелуе. Это случилось с ней во время поездки в Сеул, первой, которую она совершила без своей семьи. Она приехала погостить у родственников на летних каникулах, когда Минхо, друг ее старшего двоюродного брата Чимина, который ночевал у них в ту ночь, вошел в ее спальню. Судя по ее рассказам, в одну секунду она крепко спала, а в следующую проснулась и увидела, как он сидит в изножье ее кровати и пристально смотрит на нее. Лунный свет просачивался сквозь занавески, окрашивая ее комнату в бледно-голубые и белые тона, и когда она села, он наклонился, сокращая расстояние между ними, и поцеловал ее. Ему было шестнадцать. По ее словам, его губы были ни на что не похожи, но она почувствовала, как его едва пробивающиеся усики щекочут ее верхнюю губу. Она отстранилась как раз в тот момент, когда он начал целовать ее более грубо, настойчиво. Потом он встал и ушел, как будто между ними вообще ничего не случилось. Она никому кроме меня об этом не рассказывала, а на следующее утро задавалась вопросом, произошло ли это вообще.

Я поняла, что что-то не так, когда почувствовала внутри странную смесь чувств, когда она рассказывала мне о поцелуе – и когда увидела, что ее вот-вот вырвет. Однако я была достаточно молода, чтобы решить: в этом что-то есть – найти мальчика, которому ты будешь нравиться в этом смысле, особенно мальчика постарше. Что, возможно, она сама этого хотела.

– Ты знала, что нравишься ему? – спросила я.

Она сморщила нос.

– Да не то чтобы. Однажды он купил мне мороженое. Но я не думала, что он, типа, хочет поцеловать меня. Это было довольно мерзко.

– Ты кому-нибудь рассказала?

– В этом нет ничего особенного, люди постоянно целуются, – отрезала она, внезапно разозлившись, что меня удивило. – Я бы и тебе не сказала, если бы знала заранее, что ты так странно отреагируешь.