Молодчики врывались в квартиры и дома, помеченные заблаговременно свастиками. То, что происходило за стенами более походило на выход инфернального ужаса наружу через человеческую безжалостность, порожденную безнаказанностью.

– Ничего не поделаешь… Месть, порожденная гневом, человеческая зависть как базовый инстинкт и нереализованное чувство справедливости, которое каждый трактует по своему. – задумчиво, вкрадчивым баритоном произнес сосед по купе, увидев прильнувшую к окну любопытную светловолосую красавицу, – Разрешите представиться, я Коварж, Лукаш Коварж – адвокат. – Немцы в массе своей не проявляли эмпатию. Все возвращается. – добавил он.

– Тереза Новак, – представилась в ответ Эрика, продолжая смотреть вдаль на продолжающиеся на мосту бесчинства, – Ассистентка профессора Иржи Прскавеца. Не могу судить обо всем этом беспристрастно, ведь Гете и Кант тоже были немцами.

– Прочь, завистник, прочь, хулитель, ибо здесь – певца обитель. Ибо эта песнь живая возлетит к преддверьям рая. Там тихонько постучится и к бессмертью приобщится… – Процитировал строки из «Фауста» пан Коварж, чем привлек внимание Эрики, и она на мгновение оторвалась от окна.

– О, вы цитируете Иоганна фон Гете? Сейчас небезопасно ссылаться на немца, хоть и поэта. – съязвила Эрика.

– Его наследие принадлежит всем нам, а не Германии. Так что ничего странного. – парировал Коварж, – Так же еврей Кафка – и чех, и немец, и иудей одновременно.

Высокий шатен с зализанным бриолином пробором, в двубортном черном пиджаке с модными заостренными лацканами, лукаво улыбался. Он растянул губы в бессердечной ухмылке в тот самый момент, когда на мосту убивали беззащитных людей.

Пан Коварж напомнил Эрике актера из немецких кинолент времен Рейха. Тонкие губы ее случайного визави делали его улыбку противной. А колючий взгляд, присущий софистам, жонглирующих аргументами, и нечистоплотным дельцам, для которых нет ничего святого.

Этот надменный и лукавый взор шатена с правильными чертами лица и голубыми глазами роднил его с теми эсесовцами, которые не раз пытались воспользоваться своим высоким положением для удовлетворения собственной похоти. У них ничего не выходило благодаря Гюнтеру… Он всегда оказывался рядом и уводил ее от неприятностей.

Но теперь ей казалось, что этот пронизывающий взгляд обнажает ее, и она как лягушка устремляется на погибель прямо в гипнотическую пасть удава. Она хотела было юркнуть обратно в купе, но Коварж задержал ее вопросом:

– Вы, значит, ассистент профессора и направляетесь в Берлин? В логово, так сказать, врага, как говорит маршал Иван Конев…

– Мы с профессором Прскавецем направляемся в Дрезден в археологических целях.

– Ну, конечно. – иронично заметил Коварж, – Какие еще могут быть цели в черном от копоти городе, превращенном союзниками в руины. Там живого места нет. Там теперь каждый второй археолог, все ведут раскопки, чтобы откопать чужое добро.

Этот бестактный и безжалостный человек рассмеялся бы от собственной шутки, но этот неприятный диалог был прерван полицейскими, которые подошли к купе.

– Вы из этого купе? – поинтересовался старший по званию. – Прошу зайти внутрь и предоставить ваши документы.

Эрика зашла в купе. Удостоверения личности не вызвали подозрений. Но полицейский помоложе не сводил глаз с саквояжа. Переглянувшись со старшим патрульным, он как ьы невзначай поинтересовался:

– Вы налегке. Из багажа кроме саквояжа еще есть что-нибудь?

– Нет, у нас научно-исследовательская поездка в Дрезден по заданию Карлова университета, – стараясь не выказывать волнения ответил Гюнтер. Украшения и часы-реликвия хоть и лежали в кармашке под днищем, все же представляли некую опасность в случае обнаружения – вероятнее всего, их пришлось бы отдать алчным блюстителям нового порядка, но Гюнтер Зуммер предполагал, что побрякушки и семейная реликвия стоили того, чтобы быть израсходованными с пользой, а не во время заурядного обыска.

– Научно-исследовательская? Надо же! И что там исследовать? – не отставал полицейский.

– Уникальные экспонаты, артефакты из замка Пильниц. Там собраны все ценности из саксонских коллекций. Они могут быть переданы на хранение в Прагу. – выпалил свою легенду ненастоящий профессор.

– И советы позволят вывести трофеи из Дрезденской долины Лабы в Чехословакию? Может и «Золотого всадника» – курфюста Августа Сильного – тоже удастся заполучить в качестве компенсации за все те издевательства, что мы испытали? А уж мы натерпелись, не правда ли? – из коридора раздался уже знакомый Эрике баритон. Интонация его иронии была угрожающей. – В проеме показался пан Коварж. Он бесцеремонно отодвинул полицейских и вошел в купе. – Не кажется ли вам, что это невозможно?

Вопрос был адресован, скорее пассажирам купе. Но протиснувшийся вовнутрь между полицейскими визитер смотрел в глаза полицейскому наряду. Его взгляд был испепеляющим и не требующим возражений, даже начальственным. При этом представившийся Эрике адвокатом шатен с пробором показал полицейскому наряду какое-то удостоверение, не передавая его им в руки. Те внимательно изучили документ и почему-то произнесли извинительным тоном:

– Пан Коварж, вы же сами видите, какая обстановка в Усти над Лабем. Тут совсем ничего до границы. А там орудуют остатки «Вервольфа», они активизировались и у них среди местных немцев немало сочувствующих и пособников.

– Среди немцев, – повторив фразу своего визави, Коварж плюхнулся на сиденье без приглашения, – Но где вы здесь видите немцев?

… Десятилетний Клаус, оставшийся волею судьбы и войны без отца, до конца не понимал, почему все соседи так резко возненавидели его бедную мать. Ее звали Магда. Она не могла не нравится людям, его добрая мама. Она ведь являлась благовоспитанной фрау, потерявшей на фронте мужа. И она всегда проявляла отзывчивость и не ругалась с соседями.

Его отец Генрих Краузе сложил голову за Рейх и до последнего времени считался героем. Весь Аусиг-ан-дер-Эльбе уважал их семью и не отказывал в почете даже их престарелому дедушке Отто!

Мать собрала вещи уже неделю назад и сказала на общем семейном совете, состоящем из нее, деда и маленького Клауса, что надо скорее бежать в Дрезден, в этот разрушенный и сожженный город, черный от копоти, но сияющий в представлении Клауса спасительными лучами надежды.

Там придется не сладко. Ну и что, что город разбомблен и превратился в кладбище из руин, склеп без надгробий, что снесена даже лютеранская кирха! Даже в этих развалинах можно будет обрести покой и хоть какую-то безопасность. Только не здесь. Эти мальчишки, местные доставалы, уже не просто издевались над маленьким Клаусом, они то и дело подкарауливали его за углами и в подворотнях, намеренно ставили подножку и валили в грязь. Всякий раз мама отстирывала замаранную одежду и не задавала лишних вопросов. Она все понимала.

Соседи-чехи сперва намекали, что их квартира больше не принадлежит семье Краузе, так как немцы несут коллективную ответственность за то, что сделал Гитлер с народом Чехословакии. А потом маму и дедушку Отто прямым текстом попросили ускорить освобождение жилой площади, убравшись из Усти до конца месяца, и даже предъявили документы со штампом, где вместо германского орла был запечатлен чешский лев. В нем черным по белому была указана фамилия нового владельца их старого жилья. Единственного их жилья на всем белом свете.

– Но как же так, здесь ютились три поколения Краузе! – сказал целой делегации визитеров старый дед Отто, на что ему ответили в грубой форме, чтобы он поскорее выметался из Чехословакии.

Но в том то и дело, что дедушка Отто был прикован к постели, а чтобы передвигаться, он пользовался специальным четырехколесным приспособлением, которое называл «коляской». К слову, ездить на ней маленькому Клаусу категорически воспрещалось.

…Клаус, субтильный ребенок с длиннющей шеей, обладатель огромных карих глазам, подстриженный мамой под ноль на затылке и у висков, внутренне казнил себя, что проявил непослушание и вышел 31 июля 1945 года из дома без разрешения.