Годами позже, изучая разные культурные традиции народов мира, я узнал, что в китайском языке, иероглиф ссора изображает двух женщин под одной крышей.
Как жаль, что в тот самый период конца шестидесятых и начала семидесятых, меж Советским Союзом и Китаем, резко закончились годы дружбы и взаимопроникновения культур. А то бы комиссии в исполкомах, знай, они, что две бабы на одной кухне – фитиль потенциала гражданской войны, наверное, иначе бы творили единую сплоченную семью социалистического общества. А может и они спецом, всё так и исполняли?
Вышло так, что накопление постоянного стресса и восьмичасовая занятость родителей на работе, с выходными, которые надо было отрабатывать на даче, что взялся строить дед в недалеком (полтора часа езды на электричке и час пешком) пригороде, сказалось на нервном истощении обоих родителей. Они срывались нас дубасить с особой яростью за любые детские творчества, свойственные мальчишкам, которые ну никак не возможны без ущерба окружающей среде. За всё это влетало мне. Если дома: что закоротит, от проверки моторчика из игрушки от розетки вместо батареек; или треснет стекло от ударной волны выстрела, в результате испытания пушки «поджиги» на балконе, или если в отмороженных коньках прийти домой с катка по паркету до теплой батареи, чтобы оттаяли ноги. Да мало ли еще каких простых и естественных вещей, типа мелких игрушек и солдатиков, оставленных ночью в коридоре по пути в туалет. Ответ держал за всё старший. А потом и меж собой родители уже выливали друг-другу за «все прожитые годы», припоминая сто раз прощеное клятвенно и заверенное – больше не вспоминать.
Уже в том совсем юном возрасте я начал догадываться, что никакие вина или обида, со временем не лечатся, не искупаются и не проходят. Во взрослом возрасте, я сравнил вину и обиды с бухгалтерским учетом. Там тоже, дебет с кредитом, единожды начавшись, не кончаются никогда. И, подобно, предприятиям, которые разваливаются со временем, но до последнего дыхания держатся на бухгалтерии, так и наша семья, держалась на вине и обидах до самого распада.
Мы с братом росли, и с нами вместе, рос и становился взрывоопасным ком непрощеных обид, и сдавленных покаяний меж отцом и матерью. Напряжение отношений это не ослабевало даже, когда мы к детскому великому восторгу, вырывались вместе всей семьёй в отпуск. Море. Крым. Чудесные виды. Удивительной красоты растения и дикая природа. Дворцы, музеи, замки и военные корабли Севастополя, были для меня с отцом ежедневным праздником нового и большого. Мы были готовы терпеть жару и давку в транспорте, перемещаясь от одной достопримечательности к другой, порой отказывая себе даже в регулярной еде. А для мамы с братом, это было не отдыхом, а мучением. Они предпочитали лежать целый день среди горячих туш, себе подобных на галечном пляже, до волдырей на коже. Отец хотел, чтобы мы вместе делили общие радости путешествий и открытий, неведомого и необычного. Но видимо усталость мамы от бытовой загрузки, в периоды меж отпусками, была такой изнурительной, а время сна в душной и раскаленной съемной квартире, частного жилого фонда, никак не соответствующим понятию отдых, что она мечтала о простом женском счастье: беззаботно полежать и никуда не спешить.
Отец, был не менее, измотан бытовыми неудобствами, и ответственным служением семейным: достатку и «чтобы как у людей». Его избыточная энергичность в порыве активного отдыха была, что называется, на исходе сил физических, за счет морально волевых, и тяги к прекрасному. Разногласия по программе отдыха оказались краеугольным камнем в семейном фундаменте, раскачав, который, возникла трещина во взаимопонимании и общих интересах к семейной жизни. Трещина общих ценностей стала разрастаться на наших глазах. Вернувшись из летнего отпуска, наш семейный баркас едва доколыхался на волнах бытовых неурядиц до зимы, в нескончаемых ссорах между отцом и матерью, в которых они припоминали все взаимные грехи, что годами копились без должного покаяния, до обледеневшего причала и треснул вдоль. Однажды, после очередной ссоры, отец ушел из дому, и мы остались жить с мамой. Я поддерживал с отцом отношения, когда гостил у бабушки, которой отец приезжал из квартир своих разных тёток, с которыми он сходился и расходился пожив вместе два – три года.
Бабушка, после смерти деда, состарилась совсем, и, отец сделал какой-то обмен жилья со съездом, и они стали жить вдвоем. Брат мой затаил на отца, какую-то детскую обиду, да так, что больше и не хотел его видеть. Мама жалела отца, и сильно горевала по расставанию. Она готова была ему простить всё. Без каких условий. Лишь бы вернулся. Они созванивались и поздравляли друг-друга с праздниками и днями рождения. Мама всегда просила меня, отвезти отцу и бабушке чего-нибудь вкусненького на праздники и просто так на выходные. Я с удовольствием это делал. Мы сидели втроем в тишине. Пили чай, и вспоминали наши лучшие моменты из счастливой жизни вместе. И в том бараке в Сокольниках, и на даче, и в Крыму. С отцом и бабушкой всегда можно было так спокойно и уютно поговорить в тишине, под тиканье больших домашних часов с боем, что дед купил на рынке у военного, вернувшегося с трофеем из той войны, которая отгремела до моего рождения, меньше лет тому назад, чем мне исполнилось после неё.
Но до всех этих событий, еще не скоро. А пока, я полон детских открытий и познаний мира. Мы живем в прежнем, маленьком и тесном нашем жилище, умещаясь вчетвером в одной маленькой и узкой комнатушке, где место стола на ночь сменяла откидная родительская кровать, которую отец смастерил подобной тем, что в поездах дальнего следования. С малых лет своей жизни, отец страдал тягой к конструированию своими и руками из того, что есть, но выбросить жалко, чего-нибудь такого, что можно купить при наличии денег больше чем свободного времени.
Шестидесятые годы прошлого века были далеки от изобилия выбора нужных в хозяйстве полезных вещей, а жить не на одну зарплату, не позволяло строгое воспитание. Рядом с парком на ширяевке, в общем доме, который его обитатели называли бараком. Барак представлял собой двухэтажное деревянное сооружение, с длинными коридорами, в который выходили двери маленьких, как кельи комнат жильцов. Жильцы были очень разными. Как между собой, так и одни и те же в разное время. В праздники все были добрыми и радостными. Собирались в огромной общей кухне и накрывали длинный стол со всяким вкусностями. Нас, детвору, непременно и щедро угощали всем, чем было богато убранство стола, без всякой меры. Дяденьки, из суровых и строгих, постепенно, превращались в веселых и озорных, шлепали, тётенек по всяким их округлостям, обтянутым праздничными одеждами, с особо смешными, и игривыми рисунками. А тётеньки громко и крикливо разговаривали рядом за столом, напоминая дяденькам, обязательность закусывания. Мы – дворовая детвора, носились вокруг стола, и по коридорам, в клубах папиросного дыма, на палочках с лошадиными мордами, и махали деревянными саблями, которые всем пацанам мастерил мой отец.
В остальные дни, когда праздника не было, обитатели барака были строгими, ругачими и вредными. И, если дяденьки могли не замечать, играющую и скачущую детвору, погруженными в свои тяжелые раздумья, то тётеньки были куда опаснее. Они непременно схватывались в истошных криках, с выпученными глазами на своих соседок, как стая больших и серых ворон, на голых осенних деревьях парка, или подобно стае бродячих дворняжек, меж собой. При этом, одной рукой тётеньки непременно гладили своих детей, а другой норовили отшлепать тряпкой чужих. А жизнь вокруг барака была удивительной и интересной. Руки отца были крепки, умелы и шустры. Он владел разными ремеслами от починки обуви, до ремонта радиоприемника или телевизора. Работал отец гравировщиком на заводе с названием почтового ящика, что магически таинственно терзало мой юный пытливый ум. Папа уходит домой, каждый раз в какой-то ящик с номером, и вечером его оттуда выпускают. Я пытался представить себе размеры ящика, в котором размещалось много разных людей.
