Лепестки пустынных маков по весне трепетны и нежны. Огненный всполох каждого цветка, словно пронзительный голос, молодой и полной тревожных надежд души, устремлённой в неизбежность, без рассудительной осторожности, свойственной опыту бывалых. Маки в пустыне, не покрывают поверхность, монотонными алыми коврами подобно степным, или растущим в предгорьях. Там они звучат громогласным хором, огибающим волнами рельеф, и выводящим плавную многоголосую широту подобно океанской волне, что колышется и ворочается даже в самую безветренную погоду. Маки в пустыне возникают ниоткуда малыми островками, и раскрываются в своем величии, только когда приближаешься к ним. И растворяются в унылой бледной охре песков по мере удаления от них.

Движение через эту безбрежность на поезде, который, видимо тоже, впадая в благостный транс, от созерцания слегка всхолмленной действительности от горизонта до горизонта, расцвеченной буро-зелеными бугорками саксаулов и росплеском пылающих маковых пятен, становится частью великой азиатской гармонии: «э-э, куда спешим – такой жара?». И, действительно, жаркий воздух юга для местных жителей, определяет особый ритм жизни, в который весьма непросто встроиться, когда ты, молод, упруг, впитал бодрящую свежесть северного и умеренного климата. А, еще: амбициозен, весьма охоч до приключений и романтики дальних странствий. А поезд идёт. Удивительно точно описание его движения в этих местах, именно словом: «идёт». Пейзажу за окном нисколько не мешают, привычно раздражающие мельтешением, опоры контактной сети электрифицированных дорог. Воистину, мудрость была великой у советской власти, что оставила среднеазиатскую железную дорогу на тепловой тяге. Результатом стал слегка незаштрихованный цивилизацией пейзаж, рассеченный лишь унылой парой рельс однопутки, да пунктиром телеграфной линии и СЦБ. И ничто не отвлекает взора, с выставленным на бесконечность фокусным расстоянием, от медитации с погружением во время, в котором нет ни прошлого, ни будущего. Всё, возникающее в сознании вспышками подобно ярким маковым пятнам, то обжигает сочностью переживания, то затихающим колебанием растворяется в небытие, как маки, их тающим цветом вдали.

Не так давно, я ехал этим же маршрутом по осени. За исключением маков, пейзаж не сказать, чтобы сильно поменялся. Тогда медитации немного мешало внутреннее беспокойство, вызванное наложением двух событий, которые теперь уже и трудно оценить на плюс и минус. Правде жизни, по прошествии времени, в отличие от математики, свойственна смена негативной оценки момента плюсом. Что всегда к лучшему. Правда, случается больнее осознавать, что позитивные события, при проверке временем, оказываются совсем не на пользу в последствии, а во великий вред.

Первое, что отравляло память о прошлом, это разлад с женой, со стойким осознанием бессмысленности дальнейшего сожития. Описывать это состояние тому, кто хотя бы однажды испытал вкус предательства едва ли стоит. Кого обошла стороной эта участь, а любопытство есть, сравню этот тошнотворный процесс усилий по стиранию из памяти всего вместе пережитого, с извлечением из тела колючей проволоки. Медленным вытягиванием без наркоза, со спины через грудь. В те, двадцать с небольшим лет, щедрой на крутые повороты судьбы, коих иному и за полвека не пережить, я был обделен, опытом следования простым истинам, в менее самоистязательном отношении к потерям и разочарованиям. К большому сожалению, в нынешней зрелой оценке давно минувшего, не знал, я что обидеться – равноценно выпить яду за своего врага, и ждать, когда он умрёт. Много позже приживется, отрезвляющий защитный нарост на оголенную чувственность молодости, с глубоким осознанием пагубной силы веры в границы бесконечных беспощадных принципов: обиды, долга и вины. Как нет границ у вселенной, так не существует и краёв у чувства долга, вины и обид. Да и живут эти чувства, внутри лишь собственной морали. За пределами любого индивидуального разума, они другие. Как не может быть одинаковой вина и обида хищника и жертвы, так и долг у каждого в понимании, размерах и сроках действия тоже свой. Можно взять у хорошего человека взаймы, затем отдать ему и даже с процентами, но если ему выгодно считать кредитуемого должником, то он будет уверен в этом и прав, сколь угодно долго, вне зависимости от сумм взаиморасчетов. Ровно столько, сколько должник будет терзаться чувством долга. С виной и обидой та же точно история. Пройдет еще двадцать лет до того момента, когда волевой отказ от использования этих слов – манипуляторов разума, превратит её прежнее, робкое и застойное русло в бурный поток возможностей, неведомых ранее даже в самых смелых мечтах.

И только мягкий речитатив колес о стыки, порой выводит из полного растворения в этой созерцательности, возвращая в настоящее, которого вообще-то и не существует. Ту-туф, ту-туф. И только этот метроном возвращает сознание из сладкой отрешенности. Опять вокруг пространство вагона, поезд пассажиры.

Ту-туф, ту-туф. Настоящее время. Кто придумал это сочетание слов, которое не существует даже в процессе произношения букв его составляющих? Память, она, всегда про свершившееся. Мечты и прогнозы живут в будущем, которое если и связано как-то с прошлым, то не более, чем в сознании каждого разума, и то по-своему. Человеку свойственно выстраивать логические связи разных событий по своему усмотрению. И, полагаю, что большинство конфликтов на земле происходят именно по причине разной оценки причинно-следственных связей и последующей аргументации сторонами права на свою трактовку.

Лето. Закат. Тепло. Сидят два старовера на завалинке. Один говорит: С женой моей спишь, Кузьма. Не нравится мне это! Второй – Вас Лошкаревых не поймёшь. Жене нравится, тебе не нравится!

Ту-туф, ту-туф. Возвращение в реальность вагона дарит новый сюжет условности прошлого в разных оценках. Мужичонка, полувековой изношенности организма, с вечера, едва заселившись на свою верхнюю боковушку, незамедлительно распечатал бутылку водки, и безо всякого стеснения или уважения к остальному миру, в три глотка с гулким гортанным «ып» ополовинил её, жаждучи. Выдохнув облегченно со звуком «ху», улыбнулся молчаливо, и вытер мокрые губы тыльной стороною ладони. Его просветленный взгляд беглеца из тягостного прошлого блаженно светился в полумраке, начавшего движения поезда. Голова его, плавно сканировала жизнь в вагоне, сохраняя блаженную улыбку, с удивительно деликатным талантом взгляда, ни разу не споткнуться, ни о чей другой, из наблюдающих, развитие сюжета, любопытных соседей. Ему удавалось смотреть сквозь всех в, какой-то свой особый и увлекательный мир, охватывающий пространство вагона и его обитателей вокруг и сзади. Он любовался этим дальним планом сценических декораций, подобно деревенскому мальчишке, впервые попавшему в Большой театр на Аиду или Щелкунчика. Тепло и восторженность сочились из его усталых и помятых жизнью глаз. Остальные невольные созерцатели этого момента счастья, молча и украдкой поглядывали, в ожидании дальнейшего развития сюжета. Оно и впрямь, любопытно. Выпимший, без закуски в душном вагоне соотечественник, не особо обремененный протокольной галантностью к окружающему миру, традиционно бывает, спектрально богат фонтанирующей щедростью раздачи своего счастья окружающим. Оптом и в розницу. Минут через пять, удовлетворившись непротивлением народных масс к внутренней свободе и раскрепощению чакральных энергий внутри себя, организм этого безымянного героя повествования, подал сигнал, известный каждому ценителю водки со стажем: между первой и второй, перерывчик небольшой. И только опыт жизненный и практика, соединяют в этот момент черепно-мозговую и рукопашную деятельность в ограничительном диапазоне меры. Что, как показывает неумолимая статистика, не всякому дано. Влекомый глубинным позывом озарения счастливого еще, более прекрасным, дяденька вскинул над собою, как юный горнист в торжественную минуту громогласный инструмент, пузырь водки. И, оставшаяся влага, мигом провалилась в его алчущее нутро без остатка. Поглядев с некоторым видом сомнительной раздосадованности, на образовавшуюся пустоту, мужик аккуратно поставил бутылку в угол полки, зажав матрасом, чтобы не каталась по шаткой палубе. Потом, слегка вздохнув, и причмокнув губами, сложился на полочке в клубок, как пёс на морозе, не «сымая башмаков». И моментально уснул. Тихо и беззвучно. К несказанному облегчению окружающих плацкартного вагона, изготовившихся мысленно к вовлечению в «богатый внутренний мир» приключений и творческих порывов свежепринявшего сверх норматива.