Тут Костик честно поглядел мне в глаза.

— Нет, Саш, не желаю. Особенно — при твоей жизни.

— Как то звучит это мрачновато…

— Я, Саша, всегда был «второй», и первым мне не быть. Будь я царём — сразу же все по углам начнут шептаться: «вот послал нам Бог дурака, жаль, что с Александром Павловичем так вышло». Все же знают: ты будешь правитель хоть куда, во всех сферах vous comprenez… а мне бы полк свой уланский устроить, и то хорошо!

— Ладно, понятно. Вернёмся к подарочку, спешащему к нам от Нарвы. Вот ты, всё -таки, твёрдо решил, что женишься?

— Если мне хоть немного понравиться хоть одна из принцесс, то, да, женюсь. А что делать? Она с меня не слезет!

— Ну, хорошо, хорошо. Как знаешь.

— А ты?

А я… А я подумаю.

В Петербург тем временем опять приехали наши с Костей родители, по только что очистившемуся ото льдин Кронштадтском заливу приплывшие из Гельсингфорса; с ними же прибыли и наши сёстры. С немалым удивлением мы с Костей увидели, что маман снова беременна, да ещё и на позднем сроке. Факт этот вызвал много скабрёзных замечаний во дворце; никто не сомневался, что здесь что-то не так.

Вскорости выяснилось, что бабушка задумала довольно-таки сложную комбинацию: во-первых, устроить роды Королевы Финляндской в Петербурге, дабы присутствовать при крещении младенца; во-вторых выдать замуж нашу старшую сестру Александру за шведского короля Густова-Адольфа IV, ну и наконец, поженить уже нас с Костей (в смысле не друг на друге, а, как положено, на девицах королевских кровей. Очень уж бабушка хотела женить нас обоих ещё при своей жизни! Весь двор был уверен, что в этот раз Великие князья не отвертятся: уже заранее занимались составлением и моего будущего двора, и двора Константина; интриговали за себя, или за кого-нибудь из своих, составляли списки камер-юнкеров и камергеров; первые равнялись по чину армейским бригадирам, вторые — генерал-майорам, с обязанностями, совершенно несоразмерными армейским чинам.

Вскоре дорогие гости прибыли. Герцогиня Кобургская считалась умной, все три дочери ее — старшая, принцесса София Фредерика Каролина Луиза, средняя, Антуанетта Эрнестина Амалия, и, наконец, младшая, Юлиана Саксен-Кобург-Заальфельдская, по местным меркам почитались красивыми. Екатерина приняла их с распростертыми объятиями, беспрестанно занималась ими, и во время ее бесед с матерью мы с Константином имели достаточно времени, чтобы вступить в разговор с дочерьми.

Старшая и средняя мне внешне не понравились. Брюнетки, полные лица; у средней, как мне показалось, со временем будут усики. Младшая, Юлиана, была много их симпатичнее; но, увы, так думал не я один!

— Константин Павлович, ну, что скажешь?

— Я, Александр Павлович, определённо люблю младшую!

Ну, этого я и боялся!

— Отлично! То есть мне придётся выбирать среди просто страшной и очень страшной…

— Говорили же тебе соглашаться на баденскую принцессу! А теперь бери, чего дают!

— Спасибо за сочувствие, Константин Павлович; я тебе это запомню!

Шло время; балы, гуляния, маскарады следовали друг за другом. Выбор Константина стал скоро известен публике. Молодая принцесса Юлия, которая, сделавшись великой княгиней, должна была получить имя Анны, учила уже под руководством священников православный катехизис и готовилась переменить веру. Говорят, что немецкие принцессы, имеющие кое-какие шансы выйти замуж за русского князя, не получают, благодаря осторожности своих родителей, тщательного религиозного воспитания, или, по крайней мере, не изучают глубоко тех догматов, в которых состоит различие между христианскими исповеданиями. Благодаря этой мере предосторожности, немецкие принцессы легко меняют веру. Верно ли это утверждение, или нет, но склонность к лёгкой перемене религии, обнаруженная столькими принцессами, дает право на такое предположение…

Настал день обращения и крещения, ибо всех, принимающих православие, хотя бы и христиан, непременно вновь крестят. Императорская фамилия и все придворные, одетые в великолепные костюмы, направились в церковь, уже занятую епископами и прочим духовенством. Началось пение и приступили к обряду. Тяжело было видеть молодую принцессу, окутанную платьем из золотой парчи, в массе бриллиантов, идущую, как жертва, убранная цветами, чтобы поклониться иконам, которые не имели в ее глазах никакой святости, чтобы подчиниться требованиям исполнения обрядов, которые не разделялись ни ее убеждениями, ни чувствами. И это было в ней очень хорошо заметно. Увы, но она исполняла все это из почтительности, из угождения, не имея другого выхода, не придавая этому никакого значения.

Несколько дней спустя совершилось бракосочетание; парадные обеды, балы, пиршества, фейерверки продолжались несколько недель. Но в этот раз все эти развлечения, такие, такие прекрасные и пышные, не возбуждали веселья. Обряд бракосочетания имеет в себе всегда что-то умиляющее и меланхолическое: ведь это торжественная минута, предрешающая всю будущность двух сердец; присутствуя при этом, нельзя не думать, что счастье двоих людей и их потомства ставится в эту минуту на карту. Но, что касается этого случая, то самые мрачные предчувствия не покидали меня: я хорошо помнил, что брак Константина оказался крайне неудачен.

Меня же, кроме всего прочего, ждала выволочка от императрицы.

На следующий день после женитьбы Кости она вызвала меня к себе. Лицо ее, обычно благосклонно улыбающееся, в этот раз было мрачно.

­– Александр Павлович, я тебя решительно не понимаю. Ты уклоняешься от брака, как только возможно. А ведь это твой долг, как монарха! Женщины тебе нравятся, то установлено достоверно. Так в чём же дело? Ты выбрал, наконец себе супругу?

Ээх, пришло это время…

С размаху упав на колени, хватаю руку императрицы. Горячо лобызаю её, заливаясь слезами. Она видит, как плечи мои в измайловском мундире сотрясаются от суровых мужских рыданий, и чувствую, что кладёт руку мне на голову.

— Бабушка…Это такая трагедия… Я просто не нахожу слов!

После долгих всхлипываний, отнекиваний, намёков и полунамёков, я всё же вынужден было сознаться:

— Я, бабушка, полюбил старшую, Софию. А она… она… призналась, что любит другого! Le terrible désastre!

— Чёртова кукла! — возмутилась императрица. — Я предложила ей самого красивого мужчину в Империи! Что эта нищая дрянь о себе воображает⁉ Она понимает вообще, что я могу сделать с её сраным Кобургом? Я немедленно отправлю графа Суворова против французов, и я уже знаю, чьё герцогство укажу местом постоя! Le puteresse!

— Ах, бабушка, я так огорчён, право… Позвольте мне вас оставить; я хочу побыть в одиночестве. Может быть, страдания, как у юного Вертера…

— Нет, Сашенька! — всполошилась добрая старушка. — И не думай об этом! Не надобно, как у Вертера! Это всё басни масона Гёте; он мартинист и недобитый якобинец! Выпей лучше портеру или лафиту, а ещё лучше — венгерского, да загляни по тем адресам, куда обычно молодые люди ходят расслабиться… Или, хочешь, пришлю кого?

Не подымая лица, я лишь покачал отрицательно головой.

— Ах, бабушка! Может быть, монастырь иссушит эти слёзы! В тишине торжественной пустыни, рядом с почтенными, мудрыми старцами…

— Нет, мой друг, я решительно не могу отпустить тебя в таком состоянии! Давай, вызову Николя Зубова, он знает одно место…

— О, бабушка, как далёк я сейчас от подобных мыслей! Призовите лучше митрополита Платона; верю, сей чудный старец способен залечить раны души моей!

Платон, митрополит Московский, был ранее духовником моего папа, и с отбытием последнего в Гельсингфорс, а Самборского, прежнего моего пастыря — в Новороссию, плавно переместился на место последнего.

Императрица, услышав про Платона, немного успокоилась. Этому иерарху она безгранично доверяла, и верила, что он не допустит состоятся ни одной из только что высказанных мною дурацких затей.