— Ну, Мария Саввишна, он человек простой, вояка, солдат. Политесам не обучен. Ему бы помочь надо!

— Ладно, подумаю я. Приходи, как Екатерина Алексеевна будет на куртаге. Я не пойду: стара стала!

Весь день думал я, как тут можно помочь. Нужен, в сущности, благовидный предлог, чтобы Наталья Александровна Суворова не ночевала во дворце. Нельзя же сказать императрице: «Суворов Александр Васильевич не желают, чтобы его дочь ночевала во дворце, потому как считают наш Двор за вертеп разврата»! А каков же может быть «хороший» предлог? Если подумать — только замужество, но это дело долгое — поиск жениха, разрешение императрицы, всё такое. А больше-то, по сути, ничего и не придумаешь. Хотя…

Пришедшая мне идея оказалась столь интересной, что не было никакого терпения отложить её проверку. Вновь отпросившись у Ла-Гарпа, я отправился к Протасову, благо далеко идти не пришлось.

— Александр Яковлевич, вы, наверное, знаете: у Суворова ведь кроме дочери есть еще и сын?

— Да, только тот его не признает — считает незаконным.

— А он ведь помладше дочери?

— Да, вроде бы…

— А живет в поместье?

— Конечно. Где же ему ещё быть?

— Спасибо, это всё, что я хотел узнать.

После обеда мы увиделись с Марией Саввишной в церкви.

— Я вот что придумала, мой свет: давай, Александр Васильевич скажется больным, а Наталья попросится за ним ходить. Её и отпустят жить к нему на квартиру. Он живёт-то где? А там как-нибудь и оставим её там.

— Живёт он, вроде, в доме у племянника. Только больным он долго не сможет притворяться, тем более, императрица может послать к нему своего медика. Но я придумал иное: у него сын есть, младше дочери. Вот бы сделать так, чтобы он забрал его от матери в Петербург, а Наташу его приставить к брату.

— А отчего он отымет сына-то от матери?

— Да они вроде на ножах, даже и не признаёт он сына своим. Заберёт от «развратной матери» на воспитание в Петербург. Это верное дело — старшая сестра его будет единственным человеком, что может за ним ухаживать. Скажи императрице, мол мальчик спать ночами боится без родного человека рядом, ну, или что-то такое…

— Думаю, пойдёт, — по-доброму улыбнулась пожилая женщина. — А ты, я гляжу, ловок не по годам. Интриган, прямой интриган!

— А что делать, Мария Саввишна! Во дворце росту, тут простых-то людей наперечёт, только вы да вон Константин Павлович!

— Да, это ты правду сказал. Я никогда политесами не занималась, и с этим ко мне не подходи. Так, помочь кому в несчастии — это можно, а всякие интриги — нет, не моё. А Костя — славный мальчик, добрая душа, но только что-то тянет его не туда…

Тут я мог только согласиться. Последнее время Константин сильно изменился; характер его необратимо портился. Несдерживаемые в юном возрасте порывы приобретали теперь угрожающие формы, и Сакен уже совершенно с ним не справлялся.

Написав Александру Василевичу записку с просьбой прибыть ко дворцу, я дождался его у Салтыковского подъезда и, дабы не проводить вновь Суворова внутрь, заскочил в Хвостовскую карету.

Несмотря на трескучий мороз, Суворов сидел в ней без шубы или епанчи, в одном мундире.

— Спасибо, что подъехали, Александр Васильевич. Я тут по вашей дочери всё придумал. Вот смотрите, у вас там есть сынок еще, Аркадий.

Суворов хотел было что-то возразить, но я перебил его.

— Да-да, я знаю что вы его не признаёте. Слушайте, мысль у меня такая. Аркаша ваш — или не ваш, это в данном случае безразлично, — приезжает в Петербург, скажем, для обучения наукам. Вы через Марью Перекусихину просите дозволения Наталье Александровне проживать с братиком, который по малолетству один находиться не может. Императрица, несомненно, войдёт в положение, и позволит ей жить у родственников. Вы ведь живете сейчас у…

— Хвостова, Дмитрия Ивановича, сенатора.

— Ну, вот, там она и будет проживать!

На лице Александра Васильевича я заметил борьбу противоположных чувств — сомнения и надежды. Прежде чем ответить мне, он замялся.

— Александр Павлович, дорогой мой человек! Всё вы здорово придумали, только вот одно обстоятельство всё портит — нет у меня сына, и это все уж знают!

И уставил на меня твёрдый взгляд своих серо-голубых глаз.

— Александр Васильевич… Ну вот, что поделать ­– не всегда мы в жизни побеждаем, иной раз и отступить приходится, и поступиться чем-то. Верно, послал Вам Бог такое вот испытание — смирить гордыню требует. Вы же наверняка возгордились после Рымника и Измаила? Я так вот после Выборга долго ходил, задрав нос, пока не понял, по здравому размышлению, что заслуги моей там было — чуть да мале́нько. Но, как местные льстецы начали в уши дуть — то с Александром Великим меня сравнивали, по созвучию имени, то с Октавианом, признавая Выборгское сражение равным за морскую победу его при Акциуме… Хоть все знают, что Македонский Александр на море и не воевал никогда, а победу над Антонием одержал не сам Август, а его генерал, Агриппа. В общем, подумал я, и понял, что победил под Выборгом отнюдь не я, и даже не адмирал Чичагов, а больше всего матросы наши и морские офицеры.

Лицо Суворова слегка смягчилось. Я знал, что он недоволен шумихой, открывшейся по поводу «моей» победы под Выборгом, на фоне которой даже беспримерное взятие Измаила не получило при дворе должной славы.

— Так что вы подумайте, что тут можно сделать. Вариант, предлагаемый мною, верный. Но, поверьте, в любом случае, удовлетворят ли ваше ходатайство или нет, ни один волос не упадёт с головы дочери вашей. Н и о д и н! Ежели что — пусть обращается сразу ко мне!

Тут только Александр Васильевич повеселел: глаза его засверкали, будто кто-то замшевой кожей стёр пыль с голубых бриллиантов.

— Уповаю на вас, Ваше Высочество!

* * *

Через несколько дней Александр Васильевич подал просьбу о разрешении дочери его, камер-фрейлине Суворовой, ночевать в доме племянника, Дмитрия Хвостова, для ухода за малолетним сыном Аркадием, присланным в Петербург для обучения наукам. Я от себя присовокупил просьбу назначить указанного Аркадия Александровича Суворова моим пажом. Обе бумаги через Марию Саввишну поступили к императрице.

Екатерина не только утвердила их обе, но выразила притом свое удовольствие. Она, конечно, слышала про историю с непризнанием Суворовым отцовства над сыном и уж не раз уговаривала его смягчиться. Впрочем, тучи над Суворовым не развеивались: ссора с Потёмкиным обещала ещё дать о себе знать.

Два аршина шесть вершков* — около 169 см. (прим).

Глава 2

— Мы пропали. Господи всемогущий, мы пропали! Нам не дадут выехать из этого проклятого городишки… И всё из-за вашей нерешительности!

— Успокойтесь, мадам! Утром прибудут наши войска. Положитесь во всём на Провидение. В конце концов, что нам ещё остаётся?

— Вы с вашей бестолковой политикой… Это всё из-за вас! Ни в одном государстве Европы не случалось подобного позора; лишь в бедной Франции, непонятно чем прогневавшей небеса, ниспославшие ей на трон такое ничтожество!

— Тише же! Нас могут подслушивать. Мадам, да успокойтесь же, наконец! Утром всё решится!

«Мадам Рошетт», она же Мария Антуанетта, гневно отвернулась к стене, поглаживая белокурые головки своих спящих детей. Определённо, это ужасный день никогда не кончится!

Прошлую ночь королевская чета провела без сна. Сначала они бежали из Тюильри. В полночь королева, убедившись, что всё спокойно, и как обычно, ночная стража из национальных гвардейцев заступила на свои места, поспешила к комнате дочери, тихонько постучавшись в дверь. Как только маленькая принцесса проснулась, Мария-Антуанетта тотчас позвала госпожу, замещавшую её гувернантку. Та страшно удивилась неожиданным приказом королевы быстро одеть ребёнка, но исполнила его без возражений. Мария-Антуанетта тут же разбудила и дофина, распахнув бархатный, шитый золотом балдахин и нежно прошептав ему: