— Так в чем шутка-то?Суворов, думаешь, и правда вырос, в шестьдесят-то лет?

— Она таким образом передразнила отца, всегда говорившего ей при встрече: «Ты так выросла!». А Суворов, если хочешь знать, последние годы и вправду сильно поднялся, только не в росте, а в чинах и во мнении общества. На это дочь его и намекала! Она теперь впервые увидела отца своего графом. Ты, Константин Павлович, ещё маленький, тебе не понять этой шутки простительно, а вот человеку взрослому не разгадать столь нехитрый ребус, право, позорно!

Я повернулся к Массону, покрасневшему от досады.

— Знаете, сударь, ступайте-ка вы прочь! Я не могу доверять свои мозги такому тупоумному господину. Математика, пожалуй, подождёт до возвращения господина Бонапарта!

— Но я имею указание графа Салтыкова… — начал было Массон, но я прервал его.

— Ступайте, если не хотите скандала. А с начальством вашим я сам поговорю, в том числе и по поводу вашего недостойного поведения!

Месье Шарль, надувшись, собрал свои учебники и чертежи и с недовольным видом нас покинул.

— А ловко ты от него отделался! — восхитился Костик. — Пойдем в же-де-пом резаться!

— Пойдём. Только надобно мне послать за Суворовым — очень хочу его видеть!

* * *

Александр Васильевич был всё тот же, только поседел окончательно, похудел, а морщины на лице обозначились ещё резче. Явился он без парика, который, как любой нормальный человек, люто ненавидел. Полностью разделяя его чувства по этому поводу, я особо указал в записке парика для визита ко мне не носить.

Победитель Измаила был невесел; лицо его, всегда живое, покрыто было затаённою грустью, будто у человека, страдающего ноющей зубной болью.

— Александр Васильевич, чрезвычайно рад встрече. Как звать вас теперь? «Ваше сиятельство»?

— Зовите хоть горшком, Ваше высочество, только в печь не отправляйте!

— Давайте тет-а-тет просто по имени-отчеству, ну а на людях, как обычно, по этикету. Здоровы ли вы?

— Спасибо, вполне!

— А Кутузов-то, что слышно, поправляется?

— Кажется, да. Вот такая у Михайла Илларионовича планида — получать тяжкие раны, но всё не смертельные. Видно, судьба его к чему-то бережёт…

— Да и ваша звезда отнюдь не простая! Успех ваш под Фокшанами на Рымнике долго будет примерами полевого сражения, ну а взятие Измаила всегда будут помнить как беспримерное. Вас наградили должным образом за сию викторию, Александр Васильевич?

Облачко досады омрачило взгляд Суворова. Нет, не наградили его как должно. Дали какой-то золотой блин; не этого жаждет тот, чьё сердце живет битвой. Но по тусклому ответному взгляду полководца я понял, — он не унизится до того, чтобы жаловаться.

— В наградах Ея Величество щедры и к слугам своим благорасположены. Я же монаршую волю не вправе обсуждать!

— Ах, Александр Васильевич! Мы оба же знаем, о чем идёт речь!

За Измаил Суворов хотел чин фельдмаршала или генерал-адъютанта. Но, в России, хотя местнические книги уж сто лет как сожжены, но сама идея местничества вполне себе жива, цветёт и пахнет. По выслуге лет фельдмаршалом первым должен быть назначен Салтыков — тот самый, что начальствует над моими воспитателями, и, затем, Репнин — неплохой полководец, хоть и не хватающий звезд с неба, а потом уже Суворов. И императрица вынуждена была за такой, несомненно исключительный подвиг, как Измаил — ведь взятие крепости прямым штурмом, это, прямо скажем, вещь выдающаяся, — отделаться ничего не значащей памятной медалью.

А Суворов ведь другого хочет. Даже не чинов, нет, это для него лишь инструмент, — чем более высокое положение он занимает, тем более полезен может быть Отечеству, тем больше солдатских жизней сохранит, больше разобьёт неприятеля.

— Я даже слышал, впали вы в немилость. О чём же поспорили со Светлейшим?

Александр Васильевич нахмурился.

— Признаюсь прямо, Александр Павлович — озадачен. Светлейший князь Потёмкин известен как человек всемогущий, а потому не обращающий внимания ни на родовитость, ни на чины, а токмо на личные качества. Собирался он в Петербург, стал решать, кто в его отсутствие будет главнокомандующим. Я льстил себе надеждою, что все мои победы за последние два года дают мне право надеяться занять сей пост на время отлучки светлейшего князя. Но тот, как ни странно, оставил после себя князя Репнина! Ещё и донеслось до меня, что выражались на главной квартире в мой адрес совсем нещепетильно: мол, оставь Суворова главным — он или на Царьград пойдёт, или всю армию сумасбродствами угробит. Ну, а раз так — что же не в армии делать? Лучше поеду сюда, дочерину судьбу устраивать!

— Беспокоитесь за дочь свою, не так ли?

Я знал, что Суворов очень волновался за судьбу дочери. Это единственный его ребенок, из тех, кого он признаёт. Есть ещё сын, но в его отцовстве полководец сомневается.

Так или иначе, я хотел бы помочь ему, только вот не знаю, пока, как. Ещё и согласится ли этот гордый человек принять мою помощь?

— Я тут наслышан про ваше затруднение с назначением дочери вашей, Александр Васильевич, и думаю что знаю, как решить это дело. Вас ведь смущает, что Наталья Александровна будет вынуждена ночевать в покоях государыни императрицы? На самом деле не думаю, что здесь есть хоть какая-то опасность…

На лице Суворова при этих словах проявилась упрямая непреклонность. Наверное, с таким вот выражением лица шёл на костёр прототоп Аввакум, умереть за право налагать на себя двоеперстное крестное знамение.

— … но всё равно непременно вам помогу!

Итак, с бедою этою надо было идти к кому-то очень близкому к Екатерине, кто знает, как с нею об этом поговорить. Мне на этот щепетильный предмет разговаривать было противопоказано: во-первых, было бы очень странно, если бы я, отрок двенадцати лет, завел бы разговор о судьбах камер-фрейлин императрицы. Она, пожалуй, увидала бы тут чьи-то влияния, насторожилась и начала разнюхивать, что за крыса залезла в покои её дорогого Сашеньки, да так глубоко, что заставляет отрока ходатайствовать в делах, совершенно его не касающихся. Нет, нужна была женщина, которой Екатерина доверяет, а таковых было ровно две штуки: Перекусихина и Протасова. Поговорить с ними я мог, но в обоих случаях были затруднения.

Мария Саввишна, безусловно, добрая душа; но застать её для конфиденциального разговора было не так просто, да к тому же она могла по простоте душевной передать бабушке наш разговор, чего мне крайне не хотелось. Протасова была похитрее, но наверняка разболтала бы всё Александру Яковлевичу, а тот начнёт свои нравоучения; да и не факт, что эта стервозная дама помогла бы мне. В общем, дилемма!

Пораскинув мозгами, я, однако, смекнул, что, когда Екатерина занята государственными делами, и камер-фрейлина, и статс-дама находятся явно не при ней. И сразу после фриштыка, отпросившись на короткое время у Ла-Гарпа, поспешил к покоям Екатерины.

У входа меня встретил камердинер Захар.

— У государыни уборка, никого не велено пущать! — сообщил он.

— А Мария Саввишна здесь?

— Да, надзирают!

— Позовите её, пожалуйста!

Захар, немного обиженный, ушёл в покои. Не всем нравится, что я обращаюсь к ним на «вы» — иные принимают это за «холодность и манерность».

Вскоре дверь отворилась, и Мария Саввишна в домашнем салопе вышла наружу.

— Ты звал меня, Александр Павлович? Соскучился, аль случилось что?

— Посоветоваться хотел!

И я рассказал ей историю с Суворовым и его дочерью.

— Дурак он, как есть! — заключила та. — Нешто у нас тут дом терпимости?

— Ну, может и дурак. Но он — генерал-аншеф, что должен сейчас воевать, а он вместо того мечется по Петербургу, места себе не находит, баронессу Мальтиц всё ругает последними словами. Как бы этот вопрос с бабушкою разрешить, только так, чтобы Александру Васильевичу не навредить?

— Да она и так уж знает, что он блаженный. То кувыркается голым, то спьяну Очаков штурмовать кидается, то петухом кричит. Ему милость такую оказали, дочь сначала в Смольный определили, хоть и не положено, теперь ажно в камер-фрейлины, а он…