«Привет, мой Мир! Не спишь?

Собираю тебе посылочку.

Что передать? Может мишу белого?»

«Не надо мишу белого.

И вообще ничего не надо – я не задержусь здесь надолго»

«Марк, если ты не съедаешь мое безумно вкусное жаркое, отвези его нашим на дачу. А то мне так обидно – каждый раз приготовлю вкусное и попадаю в больницу, и все пропадает»

«Постараюсь справиться с этим заданием»

Экран телефона гаснет, я сжимаю и снова открываю глаза, но тьма плотно придавливает меня своим черным ворсистым свитером. Полоска под дверью – единственное, за что может ухватиться мой взгляд, и я выбираю смотреть на нее, пока не привыкну к темноте.

Я какое-то время дремлю, а когда открываю глаза, вижу, что полоска превратилась в угол, дверь приоткрыта. В родильном отделении даже ночью не выключается свет, все в боевой готовности. Вот промелькнуло красное пятно – это Светлана побежала ставить кому-то капельницу. Вот проковыляла, скрючившись на пике схватки, роженица. Или родильница? Всегда путаюсь, как называть женщину рожающую, а как – родившую. А вот ее муж, неловкий и неуместный. И белоснежка услужливо провожающая мужчину в родблок прямо напротив моей двери.

Как мужчины вообще решаются на то, чтобы быть с женой в родах? Они ведь все равно расстанутся: жена уйдет в межмирье за новой душой, а беспомощный муж останется здесь с ее телом, в котором запущен необратимый схваткообразный процесс. Испуганные глаза завернутого в синий одноразовый халат мужчины впечатываются в сознание и долго не дают места никаким другим мыслям и образам. Пока я не начинаю слышать его рожающую жену.

Ночью женщины рожают иначе, чем днем. До меня доносятся не крики, а стоны. К стонам одной женщины постепенно присоединяются другие, и я больше не слышу боли и не думаю о родах. В моем воображении эти женщины стонут под своими мужьями, погружаясь все глубже в транс любовной близости. Зачатие и роды – по сути две стороны одной медали, единый процесс, начало и конец божественного цикла рождения. И женщина, оказывается, может проявляться одинаково и там, и там. Посмотри, как рожает женщина, и увидишь, какая она в любви.

Всепроникающая боль убирает затворы, рушит защитные ограждения ума, снимает социальные запреты, и женщина дичает, приходит к самой своей древнейшей первозданной сути. Она становится богиней. Она творит новый мир.

Как неловко слушать.

И невозможно не слушать.

Я переворачиваюсь на другой бок, пытаюсь устроиться поудобнее и слышу утробный рев, после которого повисает тревожная тишина. Секунды отсчитываются мерным шумом кровотока в моих ушах. Никто не стонет, не кричит, не шепчет. И вдруг раздается слабый керкающий звук, а за ним – крик. Сначала неуверенный, потом – все более и более громкий. Крик новорожденного ребенка. В моей палате будто включают свет, мои глаза наливаются слезами и вот-вот брызнут. Родился. Человек родился.

Юрий посмотрел на часы – третий час ночи, перевел взгляд на диван и выругался. В его новом кабинете отовсюду был виден диван, как в таких условиях дежурить – непонятно. В кабинете, в котором он работал до этого, диван был за спиной и совершенно не мешал сосредоточиться. К тому же он редко оставался там один, а присутствие других людей, как известно, держит в тонусе.

Юрий остановил свой взгляд на экране компьютера, где светился текст песни с аккордами. Концерт уже в пятницу, а он все никак не мог запомнить аккорды куплета, все время сбивался – Крючок и Варан в этот раз явно намудрили. Но это только играть сложно, а слушать дивно.

Юрий редко играл на концертах, но часто подгонял друзьям свои стихи для песен и любил иногда посидеть на репетициях. Но в эту пятницу нужно было подменить Серегу.

Юрий откинулся на спинку кресла и потянулся. Устал. До отпуска еще три недели. Концерт и солнцеворот – единственное, что помогало сейчас держаться на плаву. Мотоцикл еще неделю будет в ремонте, девушка ушла…

Даша. Даша ушла. Он вертел эту мысль, как леденец во рту, повторял ее про себя с разными интонациями и пытался уловить свои чувства. Чувства не обнаруживались. Ему было все равно.

Устал.

Когда он впервые увидел Дашу, его сразу привлек ее высокий рост, длинные русые волосы и хищный огонек в глазах. Чутье его не подвело – с ней было классно в постели. Она сразу переехала к нему, но, когда стали жить вместе, в его однокомнатной квартире, открылась ее странная особенность: чуть что было не по ней, она начинала драться и кусаться. Наверное, считала, что это добавляет огонька в отношения. Юрий списывал на дурное воспитание, но долго это терпеть было невозможно.

Она ушла, и вместе с ней ушли хаос, суета и длинные волосы в ванной. Стало спокойно и понятно.

Опять один.

Всегда один.

Весь день я валяюсь там же, в трехместной предродовой, ногами к двери, и слышу приход в это мир еще семи младенцев. Привыкаю и к этому. Амплитуда эмоций выравнивается, я просто жду, безвольно жду сама не знаю чего.

После обеда ко мне привозят женщину с цервикальной недостаточностью – прямо из женской консультации.

– Они просто увидели на УЗИ, что шейка полтора сантиметра, и сразу скорую. Я пыталась возражать, я хорошо себя чувствую, но… – она махнула рукой. – Рубаху какую-то дали рваную, – она показывает порванный рукав.

Я слабо улыбаюсь и думаю про дыру в своей рубашке, но не решаюсь ее продемонстрировать. Стыдно. Эта дыра – символ моей презренной никчемности и беспомощности перед давящим всевластьем системы. По всему же виду моей соседки Сони понятно, что она впервые оказалась в роддоме. В ней еще много детской наивности и веры в честь, достоинство, человечность. И эта рваная безразмерная рубаха действительно кажется чужеродной на ее хрупком теле.

В дверном проеме продолжает сновать алое пятно. Туда-сюда. Я машинально подсчитываю время и понимаю, что Светлана уже больше суток на посту. Как она это выдерживает… К утру мой телефон садится, и она дает мне свою зарядку.

– Светлана, в чем секрет? Как вы выдерживаете две смены и остаетесь такой бодрой, веселой?

– Да потому что я уже не Светлана, а Анна – смеется она. – Мы сестры, близняшки.

– Почему тебя до сих пор держат в родильном отделении? – недоумевает мама, которая всю ночь волновалась из-за того, что мой номер был не доступен.

– Говорят, что нет мест в патологии, – тихо отвечаю я, стараясь не разбудить наконец задремавшую соседку.

– А зачем тебе в патологию? У тебя же уже все хорошо.

– Отсюда не выписывают, – говорю я и глажу белые межплиточные швы. – Отсюда только переводят. Кого в послеродовое, – мой палец уходит из точки пересечения швов налево, – кого в реанимацию, – палец идет прямо, – а кого – в патологию, – палец сворачивает направо. И… у меня пока еще не совсем все хорошо.

Я отключаю телефон.

Соня со скрипом переворачивается на другой бок и трет заспанные глаза.

– А вы здесь давно лежите? – спрашивает она тонким голоском, напоминающим комариный писк (как ее выдерживает муж?!).

– Со вчерашнего дня.

– А что у вас?

И я рассказываю ей свою историю, а она мне – свою. Соня работает учителем английского языка, она старше меня и ждет второго ребенка. Я не верю своим ушам – она выглядит, как подросток. Я украдкой разглядываю ее, а она делится переживаниями за старшую дочь Ульяну, которая осталась одна с папой.

– Ну с папой же, значит, не одна, – успокаиваю ее я.

– Да, но разве папа… – она не договаривает. – Папа – это папа.

Я киваю.

– Я тоже никогда так надолго не расставалась со старшим сыном. Неделю меня не было, пару дней дома и вот опять попала в больницу. Боюсь, чтобы он не связал разлуку с беременностью, не винил в нашем расставании сестричку, – говорю я и глажу живот.

Текст предоставлен ООО «Литрес».