Почему-то мальчики и девочки здесь дружат отдельно. Природный (антиприродный) пуританизм советского человека, страсть к унификации, даже половой. Одно – к одному, другое – к другому. Систематизация, каталог.

Объект желания – ближайший (по аналогии с ближним). Соседка по парте или просто одноклассница. Познакомились на вечеринке. Традиционная аграрная (крестьянская) культура предлагала примерно то же: своим чередом. Своё в этом случае только тело (которое, правда, кому-то уже принадлежит: родителям, мужу, общине, земле). Бунт против этого (нечто вроде «Грозы» Островского) неизбежно оказывается чем-то вроде социального противостояния, чистой идеей бунта («Мцыри»). Очень русская (?) и очень старая история (школьная программа).

Графити (надписи и рисунки на стенах) и борьба с ними: поистине потрясающее явление. Одни (молодые ребята, стремящиеся к самовыражеию: нет ничего смешнее этого словечка) тратят свободное время и иногда деньги на создание нетривиальных фресок (пользующихся, кстати, спросом, т. е. обращающих на себя внимание). Другие (пуритозные старушки не старушки, служители питомников и других госучреждений) всё это закрашивают и смывают. А казалось бы: чем хороша просто стенка из красного кирпича? Смотрят дети (аргумент).

Дымные, приятно пахнущие весенние костры и ребячий визг.

Последнее предложение пишу уже лёжа на скамейке в детском садике.

Понимаю, что это всё. Здесь я заканчиваюсь. Там, где начинался много лет назад.

И что самое интересное – не хочется ничего другого. Пароксизм неподвижности (греки сказали бы: атараксия). Просто лежать на солнце, воткнувшись в небо, и вдыхать приятный дым прошлогодних листьев.

Вышла воспитательница и попросила освободить площадку для вечерней прогулки: напугал детей (наблюдали из окна, говорят: какой-то дядя).

Три пять восемь – это все знают. Золотое сечение: так растёт веточка и морская звезда. Так должно быть построено или поставлено (композиционно решено) всё прекрасное – и безобразное тоже.

Про Беньямина после.

Фильм о любви двух мужчин. Сразу множество вопросов. О любви или просто о взаимоотношениях, необходимо ли здесь говорить о ЛЮБВИ в романтическом смысле или это просто некая животная (во фрейдистском или просто биологическом) тяга. Мужчин или просто людей, представителей ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (опять некая романтическая или социологическая абстракция) или вида – если оставаться на стороне физиологии. Насколько эти отношения полярны или дробны: есть ли лидер или мужчина как функция?

Сюжет совершенно гениальный. Любовь двух ковбоев, т. е. сразу разоблачение тела, культуры мачизма, и голливудской эстетики вестерна, этих крепкозадых парней, владеющих кольтами лучше, чем членами (любовь – бабское чувство; тонкий посыл к платоновской проблематике низкой и чистой любви) – с неизменным огрызком сигары в углу губ.

Возможен ли американский взгляд на Америку? Возможно ли ОСТРАНЕНИЕ? Вероятно, только как принцип. Китайский взгляд на человека оказался удивительно европейским, гомосексуальная любовь (любовь, лишённая – вопреки Платону – социального) удивительно обыкновенной, как бы голой, инвариантной схемой чувства.

Тот пастушок (ведь это совсем не ковбои, их и называть так нельзя, т. е. не костюмные мачо вестернов и не их дети, так что – это пастухи, такая голубая пастораль), что хмурится – более слабый проводник социального, как бы девочка. Даже если допустить, что партнёры в таких парах равны, как бы гермафродитозны – межличностные отношения оказываются каким-то образом маркированы – кто-то доминирует, кто-то подчиняется.

Сцена знакомства (незнакомства). Один стоит опершись левой (!) рукой на пикап – сразу актуализировано несовпадение позы (такой как бы мачёвой) и робости – общая вялость и опора – никогда этот паренёк не опирается на обе ноги (первый признак боевого или просто спортивного тела – осанка или по-военному выправка, а в случае с ковбоями это ещё такая некая развязность старослужащего, черкесы у Толстого примерно так выглядят). Всегда он мешковато так как-то скрючится – в сцене со стиркой белья в речке – такой жалкой беззащитной позе. А ведь это и есть заводила, мужская фигура – как бы.

Второй смотрит, но не изподлобья (мужской взгляд – так смотрит работодатель – взгляд осуждающий – отца, бога), а как-бы стесняясь и заискивая – девочка, почти кокетка. И всегда – до последнего – напряжённый лоб – такая невозможность расслабления, гармоничного движения (просто состояния) тела, социальная подавленность (просто принадлежность уже означает подчинение, насилие над собственной природой).

Медведь (вообще животные, шире – природа, она же: тело) появляется как воплощение, т. е. оживотнивание или оперсонажение того страха, который связан с возникновением чувства (запретного – может быть – всегда). Этот страх всегда предшествует и сопровождает акт инициации (например, дефлорации). Такая воля к смерти, если согласиться с Фрейдом, что первичный позыв органического – сохранение статуса-кво, некой дотравматической неподвижности. Медведь как запрет, подавляющий бунт собственного тела. Влечение рождает ограждающий страх. И такое трогательное бегство, ничего не решающее, означающе только беспомощность и потерю.

Второй животный образ или сюжетное звено – овцы. Они смешиваются после соития влюблённых, после их слияния. Теперь их не отделить, не разъять.

И кульминация этой истории (пасторали наоборот, такой антиидиллии) – сцена мордобоя. Авель (хочется уже перейти к этому коду, включить концептуальный уровень) накидывает лассо на тело партнёра. Мордобой как высшее проявление любви, которое невозможно в семье (этот скачёк – неоправданный – в будущее), где подраться (санки перевернулись) понарошку скучно, по-настоящему (жена выдавила свою ненависть, упрекнула – кулак занесён, но бить женщину, да это тут и не при чём – просто в мире социальном тело подчинено табу, его жизнь контролируется, сдерживается) – невозможно; возможен только перенос – бессмысленное уродство, драка с непонятно кем, который всегда сильнее (водитель пикапа оказался громилой). И замечательная сцена на салюте. Когда защитник оказывается сам главной опасностью. На переднем плане разъярённый мужик, на заднем – баба с прижавшимися к ней детьми – сверху салют – как очевидное, как свет правды, озарение. Тело агрессивно и неподконтрольно, оно свободно. Но только в особом пространстве-времени пасторали, в особом месте – Горбатая гора.

Может быть, я предложу некий новый идеализм, но подлинность – это три пять восемь. Вернее, это ВЗГЛЯД, явление человека в мире. Ты смотришь и видишь красоту, вот и всё. Подлинное нематериально, оно всегда скрыто от непосвящённого, как от глухого музыка. Ситуация одиночества – залог или даже необходимое условие свободы. И в кино ты как раз оказываешься в такой ситуации. Ты как бы один, гораздо более один, чем в театре, и ты внимаешь красоте, такой же немой, т. е. чистой, как и твои внутренности.

Я мог бы выложить всё это или что-нибудь другое, похожее или всё равно что, где-нибудь ближе к концу статьи, как бы подводя итог, убеждая всем предложенным, наваливаясь всем телом и насилуя ваши умы.

Но я делаю это не так и как бы даже может быть совсем не стремлюсь вас убедить в чём-либо, только дотронуться, прикоснуться – вот это действительно трудно. Голый смысл – это и есть момент понимания, остальное только плетение словес (в моём случае, по крайней мере).

Произведение искусства – это всегда брешь. И подлинность заключается только в её наличии, в этом непристойном зиянии наготы мира.

Горизонт разрезает кадр на две неравные части, и две трети – это небо, которого всегда много, ОЧЕНЬ много. Столько, сколько должно быть. Столько, сколько никогда нет, не бывает, но ЕСТЬ. Синяя (ультрамарин – цвет неба, т. е. сначала воды, а потом – неба: как ОТРАЖЕНИЕ) рубашка и эта жаркая случка двух влюблённых – как бы переворачивание – неба и пола (тела), оплодотворение землёй, тяжёлой землёй – на одну треть тёмной и на две трети или больше – как в первом кадре – когда это горы, ландшафт, явление непристойной радости природной неизбыточности, мерности, гармоничного мира равновесия цвета и формы – психическая атака красотой, обнажающей пошлость любой другой, неестественной, заприродной жизни.