Что мы можем сказать о красоте сверх того, что это красиво? Вот главный вопрос.

Наука (формальный метод) рождается из социализма, из религии большинства. Плод коллективного труда – Мысль. Такая описательная машина, которая была построена формалистами, не могла управляться одним человеком, силами единицы. Да и человек, природа человеческого, стали другими, мир заново обнял всех, возвращаясь то ли к христианской общине, то ли наоборот: к дохристианской языческой размазанности духа по всем его формам – платонический брахман и его дети.

Любой разговор о причинах и последствиях – разговор эсхатологический и космогонический (космологический – что то же). Чтобы рассказать о том, как устоено что-либо, надо рассказать историю о том, как это что-то возникло. Логика мифа, механика мышления. Рассказ (наррация) и каталог (последовательность) – две стороны одного, такая симметрия изнутри. В основе такого разговора всегда лежит нечно неуловимое, слоны, на которых всё стоит. И если из-под такой конструкции выдернуть этих самых слонов (с помощью простого сомнения), выйдет пустота и невозможность вообще судить, делать умозаключения. Это такое дерридианство или агностицизм, но ничего нельзя сделать – эта область сакрального знания, прерогатива религии и метафизики (вообще философии, которая живёт в этом остатке).

Формалисты замахнулись на разрешение этого конфликта, на разрыв природы и духа, отделение человека от брахмана. Тело получило автономию, возможность быть рассмотренным отдельно, как машина для жилья (Лесгафт, Корбюзье и даже Фрейд оказываются в союзниках). Текст как естественное порождение, выделение этого тела, получает незалежность и статус лингвистической / логической автономии. Его качества – качества природы и литературы как среды, совокупности, т. е. некого бумажного покрова [общественного] организма, накипью, эстетическим резервуаром. Целое рождается из части как из единицы множество, как из нового человека – общество. Так Толстой становится социалистическим писателем не по убеждениям, а в силу обстоятельств письма, поскольку механистический унисекс предлагает общую методологическую процедуру развоплощения текстового мяса на элементы, приёмы, которым, может быть, можно учиться. Вернее, такой специальной задачи как бы нет, но ликбез для нового человека предполагает объяснение прошлой культуры через демонтаж и – вероятно – сборку. Приём предполагает активное участие, подражание, применение. Таким образом, новые писатели (от слова письмо, как литература от слова литера) оказываются трансляторами прошлой культуры в будущую, и новое общество оказывается связано и больно проблемами прошлого. Из воздуха, оказывается, нельзя сделать ни человека, ни литературу. Декларативная часть программы заведомо неполна, на то она и декларативная.

Лакан пишет о том, что для правильного развития (чтобы правильно сформировались ноги, отросли крылья) саранче необходимо видеть перед собой соседку: такое естественное / натуральное зеркало. Это и есть механизм зависти, которая заставляет человека меняться, быть лучше самого себя. Дерзание без ревности немыслимо. Спорт и бизнес идеальные примеры нового прогресса, новой [культурной] этики. Только вот в неправедной стране [обществе] невозможно заработать честные деньги. Поэтому народу (в писаревском понимании) принадлежит (т. е. для народа предназначено) только одно искусство – построенное на неполноте, на детской слезинке. Это очень непросто объяснить. Гришковец плох не потому, что его герой мещанин (в маяковском смысле), такой серенький середнячок. А потому, что Зощенко, скажем, предлагает такого же, только с принципом остранения: всесильный дух письма смотрит на него как бы сверху, за плечами невидимого автора – большая [языковая] культура. Гришковец сам по себе персонаж Зощенко, явленный нам во всей красе как страшная неизменность, которую можно опровергнуть только словом – прелестью подлинного искусства.

Принцип шоу-бизнеса (массовой развлекательной культуры) прост. Посредственность хочет видеть в ящике [зеркале] только себя. Посредственность защищается от красоты, потому что опыт прекрасного – опыт травматический, кастрирующий. Хорошие стихи меняют внутренний состав, химию крови, трансформируют, ты впадаешь в зависимость от литературы © BRODSKY Выбрать одного, желательно далеко стоящего – мёртвого. Мёртвый сказал всё, соответственно – им можно манипулировать, как вещью, ведь он – только текст, серия чёрненьких значков на белом фоне, не всегда бумажном. Его можно замазать, заретушировать, приписать некий Миф. Самая страшная штука, что подлиная красота похожа сразу на всё, в ней как в яйце заключена вся культура, все её возможности, вся радуга, весь спектр эмоций. Правильно расставив акценты, можно превратить брюки в элегантные шорты. Раздутый до предела, такой писатель заполняет весь вакуум, вытесняя конкурентов, становится монополистом. Его слово не требует ответа, сомнения, колебания, оценки – его можно просто зубрить как мантру и получать удовольствие от повтора [узнавания]. Такого писателя не надо ревновать, его можно только обожать / обожествлять. Им очень просто причащаться: принцип караоке. Слиться с брахманом в бэквокале и получить радость причастия / принадлежности гламурному миру чистого олимпизма. Только не стоит обвинять такого писателя [человека] в том, что он подсел на звездуху и т. п. Он тут вообще не при чём. Это место занимает случайный человек [писатель], его берут из массовки. Это место всегда свободно – обратная сторона конкуренции. Новый человек здесь легко обживается, как в кабинете персоны экс-.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.