В этот момент в часовне кто-то вдруг крикнул петухом.

Я обомлел.

Звук был негромкий, но я отчетливо услышал «кукареку!».

Я огляделся вокруг, лица всех присутствующих по-прежнему являли скорбь.

Нет, на такое способен только папа.

Однажды мама попросила отца обшить балкон.

Он закрыл балкон рифлеными листами металла. Вверху и внизу железного листа он гвоздем пробил отверстия, через них продел стальную проволоку и прикрутил обшивку к решетке балкона. Конструкция получилась надежная и крепкая, но немного кривая. Мама очень критиковала папу: в некоторых местах листы прилегали неплотно, в непогоду, ударяясь об решетку, они начинали сильно греметь.

Когда же наступала осень и начинали дуть штормовые ветра с Балтики, листы ужасно грохотали.

Господи, как же хорошо мне засыпалось под этот грохот в нашей угловой, открытой всем ветрам квартире на пятом, последнем этаже панельного дома.

Ночью, лежа в кровати, я представлял себя матросом во время шторма.

Ураган, как злой великан, рвал снасти корабля, поднимал его в черную небесную высь и швырял в самую бездну.

Но я был безмятежен и сладко засыпал, зная, что мой корабль выдержит любую бурю, потому что его построил отче.

«Выбирай, что хочешь», – сказала мне бабушка Клава, когда мы с мамой приехали к ней в гости в Корсунь и пришли в магазин, где она работала продавцом.

Я его сразу увидел, еще до того, как бабка расцеловала меня. Это был большой белый медведь с выразительными черными глазами. Солнечный свет из окна весело серебрил его искусственную шерсть. Мне кажется, он тоже меня выбрал. Ровно в тот момент, когда я перешагнул порог бабкиного магазина, он распахнул мне свои объятия, вернее, свои лапы.

Мне было семь, и я был высоким мальчиком. Но медведь был выше меня и немного шире в плечах. Я сразу понял – мы отлично поладим.

– Вон его… – показал я на медведя, – Миху… – и рот мой растянулся до ушей.

Медведь, как мне показалось, в ответ тоже одобрительно кивнул. Конечно же, ему смерть как надоело сидеть на полке, по соседству с трехлитровыми банками компота, кругами колбасы, солью, спичками и всякой другой чепухой, думал я.

Бабка оглянулась на Миху, по ее лицу прошла судорога. Ценник. На него в семь лет не обращаешь внимания. Игрушка оказалась неподъемно дорогой.

У моей бабушки Клавдии Яковлевны Поповой был сложный характер. Ее отец, мой прадед Яков Попов погиб во время Первой мировой в 1916 году в Галиции. Во время штыковой атаки русских немцы пустили хлор, зеленый ядовитый дым поднялся на высоту двенадцать метров. Яков замотал рот и нос портянкой, но все же умер, выхаркав легкие в лазарете. Клаве в это время был год.

Муж бабки, мой дед Григорий Плетнер, танкист, не вернулся с войны домой, женился на медсестре, выходившей его в госпитале, куда он попал прямо из адища Курской битвы.

Война, эвакуация, послевоенная разруха. Все время одна с двумя детьми. И все время голод.

В конце сороковых, когда в Украине снова настанет голод, Клава, не выдержав, разделит детей, дочь оставит себе, а сына (моего папу) отвезет к отцу, в сытую Среднюю Азию. Поступок, который она всю жизнь будет считать малодушием, предательством сына.

Пятидесятые – Клавдия Яковлевна выходит замуж за железнодорожного мастера Александра Александровича. «Очень хороший, очень добрый человек», хором скажут все родственники про Сан Саныча.

Я тоже его помню: милый, ласковый дедушка, игравший в клубе железнодорожников на балалайке. Он и рисовал неплохо. В ящике моего письменного стола до сих пор хранится его карандашный рисунок с надписью: «Веселому внуку Кириллочке от дедушки Саши».

Пожелтевший от времени альбомный лист. На нем красноармеец в буденовке и шинели, с винтовкой за плечом едет верхом кромкой моря. Четко и подробно прорисованные детали: шинель, оружие, конь. Восход солнца, трава пробивается сквозь песок, чайки кружат над морем.

Мне почему-то кажется, что Саныч нарисовал сам себя, еще до того момента, как попал плен, а потом в Освенцим, где его кастрировали.

«Странно, – говорил папа, – твоя бабка – женщина с бешеным темпераментом. Ей, может, было больше надо, чем обычной женщине, и тут такой выбор. Кастрат».

Возможно, это страх. Неудачный опыт первого замужества. И Клавдия Попова, у которой священники в нескольких поколениях, делает такой выбор. Тоже монашество в некотором смысле. И тут на арене появляюсь я с Михой.

Счастливый, я уношу своего приятеля, запакованного в большой целлофановый пакет. Я крепко обнимаю Миху, пакет в моих руках шелестит, напоминая море. Я еще не знаю, что оказался в смертельной опасности.

– Как ты воспитываешь сына? – выговаривает бабушка Клава маме за кулисами. – Почему он у тебя такой наглец?! Он выбрал самую дорогую игрушку в магазине…

– Еще раз попросишь у нее что-нибудь! – Из маминых глаз летят молнии. Она берет меня за плечи и встряхивает. – Я тебя убью!

От рук мамы исходит такое электричество, что я понимаю: я погибну прямо сейчас. Еле выжил.

С тех пор прошло сорок лет, но мне и теперь подавай самую большую плюшевую игрушку в магазине. Самого большого белого медведя.

Я иногда, в принципе, даже знаю ходы, как заполучить ее, эту какую-нибудь крутышку. Но все же остерегаюсь: вдруг подует ветер, поднимется над землей на двенадцать метров зеленый ядовитый дым-хлор, и выйдут из него мои искалеченные жизнью, войной, несчастьями родственники, похожие на хтонических существ, и рявкнут на меня замогильным голосом: «Еще раз попросишь что-нибудь! Мы тебя убьем!»

Сегодня что-то мелькнуло в новостях про Крым. То ли кто-то его снова признал, то ли снова не признал, бог весть.

Вдруг всплыло детское воспоминание, как мама, я и мой старший брат однажды в июне отправились из станицы в Краснодарском крае, где жила бабушка, к деду Ивану в Керчь на грузовике.

Мамин брат дядька Сергей договорился со знакомым водителем, который ехал из станицы в Темрюк, чтобы тот, сделав небольшой крюк, доставил нас к паромной переправе в порт Кавказ, откуда морем мы должны были добраться до Керчи.

Мы выехали задолго до рассвета, чтобы добраться до порта до жары. Над черным кубанским небом сверкали ледяные звезды, стояла холодная ночь.

Мы с мамой поехали в кабине, рядом с водителем, а Вовка в кузове. Я завидовал старшему брату. Хоть ему и было велено не высовываться, чтобы его не заметили гаишники.

Водитель был хмурый, неразговорчивый. Он разозлился, когда мама попросила его остановиться, чтобы узнать, как там Вовка, не околел ли в кузове на предрассветном ветру.

ЗИЛ остановился, мама встала на подножку, заглянула в кузов. Я вслед за мамой встал на подножку на цыпочки и тоже посмотрел.

Мы обмерли: Вовки в кузове не было.

Но в углу вдруг зашевелилась куча тряпок, и из нее явил посиневшее от холода лицо Вовка. Оказалось, он оделся во все, что нашел в кузове. Поверх своего свитера закутался в замасленную телогрейку водителя, сверху укрылся драным стеганым одеялом, а венчала его наряд шапка-петушок. Мой одиннадцатилетний брат важно и сердито сообщил нам, что, мол, глупости, ему совсем не холодно, и мы должны немедленно, не теряя времени, ехать дальше. Мы с мамой вернулись в кабину, водитель раздраженно подергал ручку передач, тронулись.

Скоро на небе появился белый, прохладный диск солнца.

Я жадно смотрел, как черный асфальт убегает из-под колес. От меняющихся красок захватывало дух. На зелено-желтые поля подсолнухов вдруг решительно наступали войска пшеницы: миллионы пехотинцев со своими короткими серебряными пиками наперевес выстраивались в бесконечно правильные колонны. С берегов рисовых каналов вдруг взлетали серые утки. Среди зеленого, желтого, золотого вдруг неожиданно показывались и исчезали головы разведчиков – синих васильков или красных маков. Или вдруг – раз! – встречный хлопок-выстрел: