Немного завидую размаху, с которым жил мой отец.

Как-то мы с папой сидели в Дубовом зале ЦДЛ. Народу было много, и, дожидаясь, пока нас обслужат, мы выпивали свое. У папы в его старом преподавательском портфеле всегда была бутылка. В хорошие времена – коньяк и «Сникерс», в худые – водка и куски крепко посоленного, поперченного хлеба. В тот раз мы пили молдавский «Стругараж». Мы уже приканчивали вторую бутылку, когда в зале появилась шумная компания изрядно поддатых мужчин. Впереди и в центре шел представительный долговязый тип в дорогом кожаном плаще до пола и в шляпе. Он направился к нашему столу.

– Здорово, Валера! – долговязый радостно хлопнул папу по плечу.

– Всякая падла будет меня по плечу хлопать, – мрачно сказал папа в ответ.

Долговязый как-то опешил. Его свита тоже замерла.

– Представьтесь, пожалуйста, – зачем-то сказал я долговязому, встав из-за стола. Я только вернулся из армии, был юн и горяч.

– Я те щас представлюсь, гаденыш, – высунулась из-за кожаного плаща недобрая очкастая физиономия и стала нагло двоиться у меня в глазах.

– Сядь на место, – строго сказал мне папа. Я послушался.

Свита долговязого угрожающе нависла над нашим столиком.

«Придется драться», – думал я. Прислушивался к телу и понимал, что ноги у меня стали ватные… Проклятый «Стругараж».

– Не обращай внимания, – холодно сказал папа, – давай лучше выпьем.

Пока мы выпивали, появился ОМОН, скрутил долговязого и компанию и потащил к выходу.

– Отец, а кто это был? – спросил я, когда мы остались вдвоем.

– Хозяин одного крупного издательства, хотел мой роман напечатать.

– Что же ты так с ним? – расстроился я.

– Не обращай внимания, – сказал папа, – давай лучше выпьем.

Когда мой семнадцатилетний старший брат решил жениться на женщине из детдома с ребенком, мама плакала и вызвала папу телеграммой спасать сына.

Папа приехал, выпил водки, закусил квашеной капустой, послушал, как невеста, аккомпанируя себе под три аккорда, поет: «Гоп-стоп, я подошла из-за угла, гоп-стоп, ты много на себя взяла».

Потом он посмотрел, как невеста ловко делает кольца, выпуская папиросный дым из ярко накрашенного рта, и одобрил выбор сына.

– Хорошая женщина, я бы с ней сошелся, – вдумчиво заключил папа.

Рядом с домом, где жил отец, была чужая дача. Там за забором рос яблоневый сад. Хозяева дачи не приезжали все лето. Наступил уже конец сентября, и мы с папой все заглядывали за забор. Листья в саду облетели, и было хорошо видно, как прогнулись голые ветки под тяжестью мытых осенними дождями яблок. Их было много, и ночью они как-то совсем бесстыдно белели на фоне темного неба своими округлыми, чистыми, мокрыми боками.

Это зрелище оказалось нестерпимым для нас с папой.

Мы выбрали ночь, когда тучи по-разбойничьи закрыли собой звезды и луну. Было темно, тепло и сыро. И тихо – так, что слышно было, как много ниже, в поселке, за дачами и общественной баней в Клязьме, квакают лягушки.

Папа стоял на шухере и должен был передать мне большую дорожную сумку, как только я перелезу через забор и окажусь в саду.

Но все пошло не по плану.

Старый забор рухнул подо мной со страшным треском. Я упал вниз головой.

Тотчас звонко залаяли собаки во всей округе. Я замер.

«Засыпался, – думал я, лежа в чужом саду на земле и чувствуя щекой прохладные гнилые листья, – сейчас прибегут соседи, будет скандал».

Папа не подавал признаков жизни, будто растворился в темноте.

– Отец? – позвал я шепотом, когда собаки немного утихли и я понял, что опасность миновала.

– А я думал, ты убился… сынок, – каким-то не своим, сдавленным голосом отозвался папа. Он был рядом, шагах в трех, просто в темноте я его не разглядел.

Оттого, что он здесь, не струсил, не убежал, мне сразу стало спокойно и как-то по-дурацки весело.

– Сумку давай!

Я быстро наполнил ее яблоками.

Мы ели их пару недель. Это была неплохая добавка к столу студента и школьного учителя. Яблоки были хрустящие, в меру сладкие и в меру кислые, наполненные какой-то невероятной осенней свежестью.

С тех пор я больше не воровал яблок, ни с кем и никогда.

Однажды, когда я жил вместе с родителями жены, неожиданно нагрянул в гости папа.

Родителю моему поначалу были рады. Все-таки писатель из Москвы.

В гостях папа повел себя как всегда, то есть непринужденно.

В первую же ночь папа курил прямо в гостиной, где его положили спать, и прокурил всю квартиру. Так, по его словам, он боролся с тучей комаров, которых сам и напустил в комнату.

«Они страшно угнетают мою нервную систему», – объяснял наутро папа теще и тестю, скроив ужасно страдальческую физиономию.

Потом папа съел всю чернику и землянику, которые тесть и теща два дня, старательно потея, отчаянно терпя укусы насекомых, собирали в лесу и на болоте.

Родитель же мой возлежал в теплой пене в ванной, отхлебывал из горла водку и вкусно закусывал ягодами. Часа через полтора, создав небольшую, но угрюмую очередь из желающих помыться, папа, распаренный, розовощекий и счастливый, выходил из ванной и сообщал всем что-нибудь жизнеутверждающее.

В этот день я нечаянно подслушал разговор.

Тесть – невысокий, юркий, лысый, с бородкой, невероятно похожий на Ильича. Для полного сходства не хватало только, чтобы тесть картавил. Но он не картавил.

«Я это так не отставлю», – сердито шептал он теще на кухне, потрясая белым пластмассовым ведерком, ко дну которого сиротливо прилипло несколько черничных листьев.

В тот же вечер теща собрала на папу большую компанию друзей. Папа был представлен, вальяжно развалясь на стуле, он значительно помалкивал, потом вдруг неожиданно прервал речь одной из гостий.

«Климакс», – четко и громко сообщил папа, глядя в лицо лучшей подруги тещи.

Женщина осеклась и стала хватать воздух ртом.

В этот самый момент тесть вскочил из-за стола и, сверкнув лысиной, вскричал: «Я это так не оставлю!» Он был пунцовый от злости и сжимал кулаки.

Папа не обратил на тестя никакого внимания и спокойно объяснил гостям, что климакс в переводе с греческого означает всего лишь «лестница». Потом он увлек гостей другим разговором.

Тесть, постояв и не зная, что предпринять, сел обратно на стул.

В тот вечер я еще несколько раз видел, как тесть в ярости ходил по квартире, сжимая кулаки, шепча и приговаривая:

«Я это так не оставлю». В течение следующих нескольких дней к этой фразе он добавил еще одну: «Это все плохо кончится».

Но кончилось все хорошо: когда папа уезжал в Москву, все были рады и крепко обнимали его, а тесть едва сдержал слезы радости.

Как-то папа собрался уезжать в Израиль. То есть он стал вести беседы со мной.

– Поеду, – говорил он, – там, говорят, инвалидам первой группы «запорожец» дают бесплатно. Поживу под конец жизни как белый человек…

Полгода примерно такие разговоры вел, а потом вдруг остыл. Я спросил, что случилось.

– Передумал, – мрачно сказал папа.

– Почему?

– Не хочу. Там жарко и много евреев.