К врачам папа испытывал недоверие.

– Я уже давно сам профессор своего организма, – заявлял он и лечился самостоятельно.

Как-то у папы заболел зуб.

– Я снял изоляционные ручки с пассатижей, потом прокипятил инструмент для дезинфекции, – рассказывал мне родитель, не сильно вдаваясь в подробности.

Однако воображение подсовывает мне детали в духе братьев Коэн. Борщевая папина кастрюля с веселенькими желтыми ромашками на синей потертой эмали. Старые стальные пассатижи в кипящей воде. Капли крови на желтой от курения бороде…

Разве можно после этого всерьез воспринимать жалобы брошенных отцом женщин, что, дескать, с ним было трудно.

А каково ему было с самим собой?

Когда все зубы у папы кончились, я обратил внимание, что дикция у него почти не поменялась.

– Как тебе удается избегать шамкающей речи? – удивился я.

– Привычка держаться, сынок.

Раньше мне казалось, что отец очень специфически относится к моему, так сказать, творчеству.

Как-то раз он смотрел мой документальный фильм о горбачевской антиалкогольной компании и все сорок четыре минуты почему-то уссывался от смеха.

Я недоумевал. В фильме, разумеется, был юмор, но не до такой же степени.

– Прости, сынок, – сказал папа, снимая очки и вытирая слезы после просмотра. – Какая-то смешинка попала.

Сейчас я думаю, что он во время фильма вспоминал что-то свое. Папа ведь всегда любил выпить и пошутить.

В другой раз он сел смотреть мой детектив, заснул в самый саспенс и захрапел самым подлым образом.

– Не думай, сын, что мне неинтересно, – проснувшись, сказал он, совершенно не смутившись, – просто сморило что-то.

Однажды я показал ему свой текст.

– Ножны нужны, – задумчиво сказал папа, прочитав его.

– Что? – не понял я.

– Ножны. Твой текст – это сабля, а сабле нужны ножны…

Не хватает мне его перформансов, что сказать.

Когда у отца случился инсульт, я навещал его в больнице.

Вначале их было трое. Потом одного выписали, и в палате остались папа и его сосед, мужчина лет восьмидесяти. Старик умирал. Он стонал, метался по кровати, скидывал простынь и оставался голый на подстеленной под тело бурой клеенке.

– У‐а‐у‐а – а‐у‐а, – то угрожающе, то монотонно, без конца стонал он, то увеличивая, то уменьшая громкость.

Лысый, беззубый, голый, худой и очень длинный, под два метра ростом, он напоминал чудовищных размеров агукающего младенца.

Отцу тоже досталось, у него отнялась левая сторона. Он не мог ходить, левая рука висела плетью. Мне было страшно. Кроме меня помочь отцу было некому. А как это сделать, если я сам студент?

Я работал дворником, но этих денег едва хватало, чтобы выживать самому.

С утра я убирался на участке, потом шел в институт, после учебы – снова участок, вечером – больница.

В один вечер я пришел к отцу и попал на ужин. Сестра-хозяйка вкатила тележку с едой.

– На этого давать? – сестра кивнула на старика-младенца.

– Разумеется, – сухо сказал отец, – не видите разве? – Отец глянул на соседа. – У него сегодня разыгрался отменный аппетит.

Сестра посмотрела на койку.

Старик лежал голый поперек кровати поверх скомканной простыни и теребил свой член. Перед смертью он ощупывал себя, как бы прощаясь со своим самым важным органом.

Сестра, поджав губы и не смотря на играющего со своим членом старика, поставила тарелку пюре с котлетой, булочку, салат и компот на его прикроватную тумбочку и вышла из палаты, громыхая впереди себя тележкой.

– Бери его ужин и ешь, – сказал отец. – Ему уже незачем…

Помедлив, я с аппетитом съел пюре и котлету умирающего. После ужина отец захотел курить.

Я помог ему перебраться в кресло-каталку и повез по длинному больничному коридору в курилку. Но по дороге, почти напротив поста, папа неожиданно достал «Приму» и, чиркнув желтым «Крикетом», с удовольствием затянулся.

– Ты че творишь?! – чуть не поперхнулся я от возмущения.

Папа с удовольствием выпустил дым и затушил сигарету о колесо каталки.

– Люблю, знаешь, в машине покурить, – сказал он и строго посмотрел на меня.

– Да? У тебя же никогда не было машины?

Он промолчал.

В курилке он снова достал «Приму», угостил меня, мы закурили. Я не любил сигареты без фильтра, табак прилипал к губам, его все время приходилось сплевывать.

– А этот-то, – отец вспомнил своего умирающего соседа по палате, – в молодости, должно быть, грозным ебакой был.

У отца был друг психиатр. Он носил чеховскую фамилию Калошин и любил перформансы.

Раз доктор Калошин затеял массовый совместный забег пациентов и медперсонала вокруг здания психиатрической клиники. Папа очень воодушевился идеей, обещал участвовать и прибыл в означенный день из Москвы в больницу Хотьково.

Единственное – папа выпил с утра у себя на кафедре в Лесотехническом институте, где преподавал литературу, поэтому опоздал и забыл взять с собой спортивную форму.

Я там не был, историю знаю по рассказам. Но живо вижу, как в солнечный майский день мой поддатый и невероятно бодрый папа бежит кросс в окружении людей в белых халатах и в полосатых пижамах. Сам он, с седой бородой, в костюме-тройке, бежит босой, сняв туфли для удобства. И бежит он как бы вместе с ними. Но все же отдельно от психов и докторов.

Мне кажется, в этой истории весь мой папа.

Папа позвонил из больницы и очень уклончиво сообщил, что сходил под себя. Приехав в отделение гнойной хирургии, где он лежал с гангреной ноги, я обнадежил его, что помощь подоспела.

Потом пошел к сестре-хозяйке, взял моющее средство, помыл общую ванну в отделении. Вернувшись в палату, я помог отцу перебраться с кровати в кресло-каталку, по коридору мы доехали в ванную. Там папа с божьей и моей помощью как-то так удачно скинул одежду, что предстал передо мной голый и чистый.

Я усадил его на доску, которая лежала поперек ванной, сам разделся по пояс и начал его мыть. Через некоторое время стало жарко, окна запотели, папа взбодрился, разрумянился.

Лысый, с седой бороденкой, с одним зубом, в мыльной пене, папа стал похож на хитрющего старика, мошенника Саваофа на облаке – сатирическое изображение из советского атеистического журнала.

Помыв его со всех удобных сторон, я вложил папе в единственную здоровую руку мыло и велел мыть пах самостоятельно.

Папа ловко ухватил мыло и стал намыливать руку, не разжимая кулака.

– А почему бы, сынок, – спросил он, посмотрев на меня своим хитрющим взглядом, – тебе бы не помыть папе коки?

Когда отцу ампутировали ногу, я нашел ему сиделку с проживанием. Иногда еще помогала социальная работница Татьяна, статная, симпатичная женщина лет сорока.

Однажды я узнал, что Татьяна отказалась работать с папой.

Звоню спросить, в чем дело. Выясняется, что Татьяна пришла, когда сиделки не было дома, и папа стал к ней приставать.

– Он меня грязно домогался, это невозможно! – раздраженно сообщила Татьяна и швырнула трубку.

– Дура, – невозмутимо ответил мне папа (он всегда становился холоден и невозмутим, когда его уличали в каких-нибудь проступках), – это у меня ноги нет, а все остальные органы работают нормально.