Чуть позже у отца обнаружили сифилис.

Это было на комиссии, которая должна была подтвердить инвалидность первой группы. Затея, на мой взгляд, бессмысленная. Как будто у папы могла заново отрасти нога.

Я привез его на кресле-каталке в поликлинику, и мы ездили по разным кабинетам. В какой-то момент из одного кабинета вышла взволнованная медсестра и показала нам бумагу, анализ крови с тремя крестами – уверенно положительный результат на реакцию Вассермана.

Папа стоически принял известие, не удивился, только немного наморщил лоб. По его лицу и по тому, как он шевелил губами, видно было, что он что-то подсчитывает, прикидывает.

Закончив подсчеты, папа глубоко вздохнул.

Зная отца, я тоже расстроился и стал думать.

Незадолго до инсульта он подобрал на улице женщину. Галина освободилась из заключения, где отбывала срок за убийство мужа, и жила под платформой.

Папа привел ее к себе, отмыл, накормил, обогрел.

Я был шокирован этой новостью. И в один день, после занятий в институте, тревожась за отца, приехал к нему.

Было лето. Галина, сияя, хозяйничала в доме, готовила, накрывала на стол.

Папа царственно возлежал на диване и добродушно наблюдал за происходящим.

На улице щебетали птицы, за окном буйно и сочно зеленел папин огород, заросший дикими травами.

Было видно, что Галя сильно робеет отца, что она впервые оказалась в компании человека, который живет в окружении книг, мыслей, что-то печатает на машинке, говорит как по писаному.

– Ты знаешь, мне кажется, я разбудил в ней женщину, – тихо, чтобы не слышала Галина, но со значением сказал мне папа.

Чуть раньше у него была другая приятельница.

По его словам – сногсшибательная красотка, дорогая валютная проститутка, которую вызывали в болшевский дом творчества какие-то состоятельные творцы.

Папа с ней познакомился, когда она возвращалась с работы.

– Лена – выпускница филфака, – рассказывал мне он, – разговорились, позвал ее к себе. Выпили, почитал ей свои вещички, она прониклась.

– Старик, ты гений, я дам тебе бесплатно, – цитировал отец Лену. – Теперь нет-нет да и заходит…

Сегодня вспомнил по дороге на работу. Шел и думал, что никто не может похвастаться таким отцом.

Хотя, конечно, пока папа был жив, он часто бесил меня своими выходками.

Однажды он пропил мою сумку с инструментами, которую я привез в Москву, думая подрабатывать в свободное от учебы время электриком.

Другой раз он пропил магнитолу «Шарп», заработанную мной на озеленении, где я несколько дней с утра до вечера поздней осенью копал ямы по два доллара за штуку под посадку деревьев.

Когда я был студентом и мне часто нечего было есть, я от отчаяния иногда всерьез думал кого-нибудь ограбить на улице. Я ужасно злился на отца, что он не может помочь, что у него у самого никогда нет денег. И что это мне приходится ему помогать.

Сейчас понимаю, что это сделало меня сильнее.

Да, папа не оставил мне никаких материальных благ.

Но он дал мне что-то такое драгоценное, что трудно проговаривается.

Главное – у него всегда было свое собственное мнение. Иногда, в минуты отчаяния, я обращался к нему за советом.

И всегда это было нетривиальное предложение. Что-то такое, похожее на буддийский коан, над которым требовалось сильно поломать голову. И это тоже бесило меня, но заставляло думать и ломало шаблоны.

Он был невероятно щедрый и добрый человек – мой отец.

Да, и та реакция Вассермана на медкомиссии оказалась ошибкой. Никакой сифилис не мог пристать к нему.

И еще: однажды папа подарил мне мечту, которая стоит дороже миллиона. Но об этом в другой раз.

Папа любил выпивать с моими однокурсниками. Мое отсутствие его не смущало, наоборот – приободряло. Особенно он любил захаживать в общагу. Тем более что я там уже не жил начиная со второго курса.

Однажды образовалось проблема с закуской: не в чем было сварить пельмени. Водка есть, стаканы есть, кастрюли нет. Тогда папа предложил сварить их в кумгане. Этот металлический длинногорлый кувшин с ручкой-крышкой и длинным носиком я раньше привез от отца, чтобы хоть как-то украсить нашу комнату с ее желтыми ободранными обоями, и поставил его на книжную полку.

Когда водка была выпита и пельмени съедены, папа раскрыл истинное назначение сего азиатского кувшина.

– Кумган, – сказал папа холодно, вытирая жирный от пельменей рот тыльной стороной ладони, – это сосуд для подмывания в сортире.

Как-то я приехал к отцу и застал его с глазами, полными слез:

– И танцует он от Смоленска до Амура, – приговаривал папа, – и от Байкала до моря Лаптевых…

– Кто танцует-то? – спросил я. В этот момент я принюхался и почувствовал сильный запах спиртного.

– Кто-кто?! – слезы хлынули у отца градом. – Русский человек!

«Ну начинается», – подумал я.

– Ну танцует же, – предпринял я аккуратную попытку успокоить папу.

– Как ты не понимаешь, это же крест!

– Крест?

– Ты карту вспомни, – он покрестил рукой воздух: – От Амура и до Смоленска. И от Байкала до моря Лаптевых.

В начале Сретенского бульвара есть модерновый дом с башней и часами.

В этом доме жил друг моего отца Георгий.

Они познакомились много лет назад на Мангышлаке, в колонии строго режима, где добывали уран открытым способом. Георгий отбывал там срок за растрату, а мой отец работал вольнонаемным инженером. В тюрьму капитан первого ранга Георгий попал из-за жены: она похитила деньги из рабочего сейфа мужа и уехала с любовником на юг.

Все, кто знал этого блестящего морского офицера, армянина, умницу и красавца, говорили, что тюрьма его подломила. После отсидки он ни дня не работал официально, зарабатывал на жизнь тем, что писал диссертации на заказ.

Георгий был влюблен в мою маму. Когда она приезжала в Москву в командировку, то часто останавливалась у него.

– Будешь обижать Надю, я тебя убью, а сам на ней женюсь, – угрожал Жора отцу.

Потом, когда отец переехал в Москву, они редко виделись, чаще созванивались.

– Ты почему не заходишь ко мне? – сердито спрашивал Жора.

– Зайду, когда починишь часы на башне своего дома, – отвечал отец.

Вчера шел мимо, поднял голову, посмотрел на башню – часы идут. Георгий давно умер, отца тоже нет, осталась только эта история.

Отпевали папу в небольшой часовне в Подлипках.

Было человек десять, но помещение часовни было мало, все стояли близко, поэтому казалось, что народу много.

Отец Феликс, знакомый отца, бывший джазовый музыкант, угрюмо читал Псалтырь. Женщины плакали, мужчины крепились, все держали в руках горящие свечи.

Папа лежал в гробу в своем старом сером учительском френче. С желтым лицом и заострившимся носом он стал похож на большую искусно сделанную деревянную куклу.

«Нестерпимо скорбно…– думал я. – Ты бы не одобрил, отец». Пожилая седая женщина, старинная приятельница отца, стоявшая рядом со мной, капнула горячим воском мне на руку.

Я вспомнил, как его выгнали с работы из института за то, что он по пьяни метнул кактусом в профессора, завкафедрой марксизма-ленинизма.

Был бы ты здесь, отец, ты бы обязательно отмочил какую-нибудь штуку. Что-нибудь из ряда вон.