Поэтому своей задачей я ещё вижу и упреждающее напоминание тем «горе-специалистам по Достоевскому», которые, обсуждая работы Фёдора Михайловича, пытаются на страницах своих «сочинений» беседовать с ним, что называется – «на равных». Не тужьтесь, господа! У понимающих людей эта ваша манера вызывает, в лучшем случае, улыбку. В «Вводной лекции», в качестве иллюстрации, я приведу несколько примеров подобного – «панибратского» и «ремесленно-высокомерного» отношения к наследию Достоевского, а также покажу – к каким плачевным следствиям (нелепостям) это приводит.

Однако хотелось бы это «Предисловие» завершить на положительной ноте. Я искренне рад тому, что своими «Лекциями» привлеку ещё раз внимание к имени великого русского философа, который оставил нам свои труды как бесценный дар, к которому мы все вместе – и каждый в отдельности – можем приобщаться, по мере возникающей в этом необходимости. Я также вполне допускаю, что после меня придут исследователи, которые напишут о философских взглядах Ф.М. Достоевского глубже и лучше меня. Но пока они не пришли, я могу питать основательную надежду тем, что мои «Лекции» послужат дельным подспорьем всякому, кто неравнодушен к действительной философской мысли и кому небезразлична судьба русской культуры, в целом.

В заключение следует отметить, что основное содержание настоящих «Лекций» было прочитано студентам кафедры «философской антропологии» философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова в зимних семестрах 2013 и 2014 г.г.

Когда заходит речь о русской философии, то принято выделять её неявные формы (в литературе, переписке, богослужебных текстах и даже в архитектуре1) и явные формы, то есть такие труды наших соотечественников, которые писались именно с философскими целями, осознанно философски и, преимущественно, в силу специфичности языка, – для философов. Но и здесь, в явных формах, можно, правда, весьма условно, выделить предфилософскую стадию и стадию собственно философскую.

К предфилософской стадии я бы отнёс труды А.С. Хомякова, И. Аксакова, И. Киреевского и др. По какой причине? Причина в том, что для названных имен философия не была делом всей жизни, родом занятий по преимуществу. В большинстве своём, это были дворяне, увлекавшиеся философией; в определённом смысле, они ещё не были «профессорами философии».

И совсем другое дело – стадия собственно философии, когда последняя становится основным занятием жизни, а занимаются ею – профессора философии. Эту стадию я бы начал с Памфила Даниловича Юркевича и с его работы «Сердце и его значение в жизни человека, по учению слова Божия».2 Именно с Юркевича начинается поступательное и последовательное становление русской философской мысли. Его учениками были В.С. Соловьёв и, отчасти, Л.М. Лопатин. А далее следуют имена Е. Трубецкого, П.А. Флоренского, В. Розанова и многих, многих других, кто занимался философией уже профессионально.

Однако и здесь возникает затруднение. Суть его в том, что, будучи философами русскими, они таковыми и оставались, не покидая границы русского культурно-исторического поля. В самом деле, их имена, за границами этого поля, мало кому известны. Мы можем спросить: почему? Ответ напрашивается сам собой: потому, что они были религиозными философами, а западно-европейская философия, в её доминирующих сферах, начиная со второй четверти 19 в., становится светской: позитивизм, эмпиризм, прагматизм, материализм и т.д.

И здесь возникает новый вопрос: а может ли быть философия «религиозной» в принципе? С моей точки зрения – нет! Потому что, в случае «религиозной философии», последняя выполняет служебные функции, т.е. является служанкой религии.3

Вывод, который следует нам сделать, получается единственный: философия может быть только «философской».4

Здесь будет уместно отметить, что западно-европейская философская мысль прошла религиозную стадию в 17 в. и завершила её в 18 в., ознаменовав это завершение появлением критических5 систем. Сюда бы я отнёс Р. Декарта, Г.В. Лейбница, И. Канта и некоторых других. Почему же появляются эти критические системы? Потому что главный вопрос философии – это вопрос о том: «Как возможно существование какого-либо объекта?». Это и есть онтология и её главное дело.6

В России, к сожалению, существовали и продолжают существовать, в основном, эпигоны философии западной. Наиболее ярким примером бесплодности, возведенной на пьедестал умиления, является, конечно же, П.Я. Чаадаев. Написав «Философические письма», и, при этом, не предложив в них ни одной новой собственной философской идеи, он, тем не менее, вознамерился судить обо всей русской культуре, постоянно пеняя ей её «пустотой» и «несостоятельностью».

Вообще, следует заметить, что чтение писаний Чаадаева поражает любого здравомыслящего читателя – хоть сколько-нибудь знакомого с нормами логики – несостоятельностью аргументации, часто откровенно граничащей с глупостью. Ведь, нарекая русскую культуру «несостоявшейся», и полагая её неким «минусом» в общей европейской истории, неужели же он не понимал, что и самого себя – как относящегося именно к этой же культуре – он точно также полагал «минусом» и «несостоявшимся»? Заметим, сам П.Я. Чаадаев ничего не создал, но постоянно брюзжал о «пустоте» культуры в России. Но как мог такое написать современник А.В. Суворова, Ф.Ф. Ушакова, В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, Н.И. Лобачевского, М.И. Глинки и многих, многих других? Это в моей голове просто не укладывается.

Приведем здесь показательный пример, чтобы не казаться голословными. Возьмем 1-е письмо из его «философических писем». Чаадаев пишет: «…что бы там не говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования».7

Поразительный факт, к которому в этих «Лекциях» я ещё не раз буду возвращаться – А.С. Пушкин, а в особенности Ф.М. Достоевский, часто выводили в образах описываемых ими героев своих современников. Вот так и с Чаадаевым. Пушкин писал: «Второй Чаадаев, мой Евгений». В 1821 году Иван Якушин принимает Чаадаева в тайное общество – масонов. В 1828–30 г. публикуются его первые семь «философических писем».

У А.С. Пушкина мы находим такую реакцию на чаадаевские «сетования»:

Чаадаев, словно отвечая Пушкину и упорствуя в своём самоутверждении национального нигилизма, т.е. самоутверждении собственной «пустоты», резонирует:

Мы специально привели слова Чаадаева, чтобы намеренно усилить впечатление от той ситуации и обстановки, в которой пробивала себе дорогу мысль русская.

Очевидно, что в общественно-политической сфере это граничило с болезнью, которую позднее – во второй половине 19 в. – опишет Н.Я. Данилевский, дав ей ёмкое определение и назвав её «европейничанием».

В чём же причина этой болезни? Ответ поразительно прост: в существовании рядом с Россией очень мощного «культурно-исторического типа» – Европейского (романо-германского).