“One, two, three” — услышали мы и полетели вниз с ускорением, и внутри всё онемело, и вдруг раз! Падение прекратилось. Ничего не изменилось. Мы пролетели не больше десяти метров. Под нами по-прежнему была пропасть. Я взглянула на Эйчиро:

— Я больше не хочу, — сказала я с ужасом нешевелящимися губами.

— Полетели, — ответил он спокойно.

И вдруг с новой силой, с удвоенной скоростью мы стали падать, и земля под нами быстро увеличивалась. И во всём теле, в голове, в висках, в груди, в ногах, в каждой клетке клокотал ужас, мерзкий и липкий. Страх смерти был таким чудовищным и безмерным, что, сжав челюсти, я мысленно прощалась со своей семьёй. Я вытаращила глаза и открыла рот. И слюни у меня ползли вверх по щеке, но я ничего не чувствовала. До земли осталось немного, и я зажмурила глаза, съёжившись. «Тркыты кыты кыты», — тормозило устройство. Подошёл человек, чтобы поднять железные крепежи, но я так вцепилась в них, что Эйчиро пытался, но не мог мне разжать пальцы. Я была обездвижена. Тело тряслось мелкой дрожью.

— Отпусти, — сказал Эйчиро ласково, — Отпускай же!

Я отпустила поручни:

— Эйчан, какая жизнь хрупкая, — сказала я дрожащими губами.

— И хрупкая, и бренная, — сказал он равнодушно, достал платок и вытер мне слюнявую щёку.

— Когда на американских горках катаешься, будто крылья вырастают. Так ведь? А здесь наоборот чувство бескрылости. Я не хочу умирать.

— Никто не хочет умирать.

На побережье у парка отдыхали семьи с детьми и запускали бумажных змеев. Их было так много, что ярко-голубое небо было как будто усеяно бесчисленными точками. Эйчиро сидел на большом валуне и задумчиво курил. Я разулась и зашла в воду по щиколотку. В прозрачной голубой воде ползали маленькие крабики. Разноцветные актинии, в форме блюдец, бутылочек и цветов, колыхались в такт волнам. Маленькие рыбёшки щекотно клевали мне пальцы.

— Тебе не весело? Не интересно? Почему тебя ничто не радует? — спросила я. Хотелось растормошить его.

— Я растратил весь свой адреналин, — сказал он устало, — Старый я.

Я засмеялась:

— Ты что, глупый какой! Тебе сорок два, а не семьдесят два!

— Но я чувствую себя старым.

Я села возле него на валун:

— Эйчан, почему ты никогда не пытался уговорить меня на близость? Не тащил меня к себе домой? Ко мне не заходил? Ведь многие гости пытались обманом, или убедить… Понимаешь?

— Ну, во-первых, я вижу, что не нужен тебе, как мужчина. Во-вторых, я и сам не хочу этого, если у нас не будет серьёзных отношений, — сказал он сухо. Он смотрел в сторону, будто отсутствовал где-то.

— Ох, Эйчиро, ты удивительный человек, — сказала я благодарно.

— Просто я человек, который любит, — проговорил он упавшим голосом, — Не нужно мне твоё тело, если мыслями ты не со мной. Больше не будем об этом, пожалуйста.

— Извини, — отвечала я виновато.

Назад мы ехали молча. Он пытался отвлечься, шутить, но непринуждённости не было. Когда мы приехали в Кавасаки, Эйчиро поставил машину у своего дома, и мы пошли в «Мусащи».

— Теперь я без машины, и могу выпить, — сказал он, приободрившись, — Выпьем рисовой водки со льдом?

— Думаешь, станет легче?

— Не знаю, — признался он.

— Не по-русски это пить водку со льдом! Я буду пить водку безо льда! — заявила я громко, когда мы пришли в нашу закусочную.

Все вдруг примолкли на секунду и зашептались:

— Она будет пить водку, не разбавляя! Она же русская!

Меня обуяла инфантильная бравада:

— Отсукасан, мне полную стопку, пожалуйста!

— Детка, может пива, как обычно? — мягко возразил хозяин.

Эйчиро посмеивался и будто извинялся за меня:

— Она ещё глупая! Совсем дитё!

Мне налили стопку. Я залила её и махом проглотила, не закусывая.

— Ух ты! — ахнули японцы.

— Она же русская!

— Да, верно!

Эйчиро, сморщившись, настороженно смотрел на меня, потягивая в трубочку свою разжиженную водку.

— Ещё раз?! — спросил он недоверчиво.

Я свысока усмехнулась:

— Конечно! Что же я на этом остановлюсь?!

Я так же браво закинула вторую стопку, как и первую, но поперхнулась и едва не закашлялась. Но вокруг было столько удивлённо-восторженных глаз, что мне ничего не оставалось, как терпеть, подавляя спазм.

— Иззвините, — просипела я и, раскрасневшись, пошла в туалет с вытаращенными глазами.

Эйчиро мне вслед залился смехом.

В клуб он тащил меня под руку. Я на всю улицу горланила по-японски песни и повторяла одно и то же:

— Я напилась от радости, потому что сегодня приехал ты! Я рррусская! Я могу выпить много! Я крепкая!

Эйчиро разводил руками, вздыхал. Я пыталась высвободиться, откидывала его руку и нетвёрдыми ногами то забегала вперёд, то отставала.

В клубе торжествовало пьяное угарное веселье. Приехала жена хозяина клуба со своими холопками, старыми лесбиянками. Все хостесс её называли «мамой». Мама любила своих деток. Кормила и поила их от души, жарко обнимала и целовала, и обычно кого-нибудь забирала с собой на ночь. Чаще всего это была Алекс. Иногда Свит. Редко — Мона.

По правилам клуба мы раз в месяц надевали одинаковые наряды, которые нам выдавала администрация. То мы были школьницами с маленькими галстучками в клешёных юбках, то индианками в длинных сари, то гейшами в кимоно и с намазанными белилами лицами, туго опоясанные поясом оби.

В этот день все были выряжены в белые костюмы с короткими юбчонками. На спинах крепились маленькие крылышки. Алекс в этом наряде вытанцовывала перед мамой стрептизёрские танцы, высоко задирая ноги, выделывая кругообразные движения тазом и полуобнажая грудь. Крылышки на проволоке трепетно подрагивали у неё на спине. Мамины холопки подскакивали к Алекс, и, повизгивая и пихаясь, вкладывали ей за пазуху крупные купюры. И за эти секунды, пока они заталкивали ей деньги, они умудрялись всю её ощупать и истискать. Девушки подражали визгам старых лесбиянок, вслед за ними верещали и аплодировали. Но ни на одном лице я не увидела искренней радости или хотя бы намёка на веселье. Улыбки их были мёртвые и даже испуганные.

За столиком напротив сидели Хисащи с Ольгой. Старик старательно удерживал на физиономии надменно-презрительное выражение. В нас метал глазами злые молнии.

Эйчиро засыпал, клевал носом, но упорно сидел.

— Может, пойдёшь? — спрашивала я.

— Нет, ты послезавтра уедешь, — отвечал он и растирал уши, пытаясь стряхнуть сон. По истечение второго часа Куя подошёл к нему с чеком. Эйчиро силился поднять веки:

— Я ещё останусь, — проговорил он неподдающимся языком.

— Иди же, иди, — толкала я его в бок, — завтра увидимся.

После его ухода на местах для хостесс оказалась я одна. Все девушки развлекали маму и её любовниц. Только Ольга была с Хисащи. Он что-то ядовито прокудахтал в мою сторону. Я не реагировала.

— Мама! — сказала я с фальшивым задором, — Вы сегодня приглашаете всех девушек?

— Если твой гость ушёл, то садись с нами, — сказала она пьяным голосом, и икнула, — Я сделаю тебе приглашение, детка.

— Спаси-ибо, спаси-ибо, добрая мама, — распевала я и слащаво склабилась ей.

Раскланявшись, я села возле Анны. Мне налили вина. Выпив полстакана, я почувствовала, как всё мгновенно поплыло. Алекс старалась оставаться внешне спокойной, но было заметно, что с моим появлением всё стало раздражать её.

— Спой нам песню, малышка, — сказала мама и потянулась через Анну погладить меня по голове.

Я спела плавающим голосом и, отложив микрофон, промычала:

— Ой, как я опьянела, что-то мне не по себе.

Алекс что-то шепнула на ухо Свит. Та подошла ко мне и проговорила, сюсюкая меня, как ребёнка:

— Видишь, Катя, тебе плохо. Пошли, я отведу тебя на кухню.

— Я не хочу на кухню, — сказала я, отстраняя её руку.

— Пошли же, — она с усилием потянула меня. Я вцепилась в столик, и всё полетело на пол. Выпивка, закуска. Все выпрыгнули из-за стола с визгами.

— Дайте полотенце! Полотенце! — крикнула мама. На неё вылился стакан сока.