Момин озадаченно посмотрел на меня и уже тихо спросил:
— Кто Хисащисан?!
— Я-куд-зе!
Момин расхохотался:
— Якудзе? Кто сказал?
— Алекс сказала!
— Алекс пошютиль! Хисащисан в Ротари клюб!
— Какая ра-адость, — я облегчённо выдохнула.
Тут вернулся Хисащи. Я подала ему полотенце. Он взял его и снова отошёл, разглядывая меня с поразительным цинизмом.
— Ты здесь самая симпатичная. Но почему у тебя маленькие сиськи? Все русские и украинки с большими сиськами.
Я промолчала. Он вытер руки и не отдал мне полотенце, а бросил мне на плечо, как на вешалку.
— Доханов много? — сказал он, глядя на меня косо, будто и смотреть противно.
— Нет доханов, — сказала я.
— Вы все хостесс так говорите. Денег нет, доханов нет. А сами богаче, чем ваши гости.
Мне снова нечего было ответить.
— Хидей! На вот, я ей дохан оплачу, — сказал он и бросил Куе в кассу десятитысячиеновую купюру.
— Но ведь мы не были сегодня на дохане. За что? — удивилась я.
— Бери так, — ответил он, и, уже обращаясь к Куе, продолжил, усмехаясь:
— Русские красивые, но глупые.
— Возьмите сдачу, господин Хисащи, — сказал Куя.
— Не надо. Забери себе, — плюнул он в ответ и затолкал Куе в карман сдачу.
— Хочешь, завтра на дохан поедем? — спросил он меня спиной.
— Хочу, — ответила я.
— Жди в два часа у «Фэмили март».
— Домо аригато годзаимащита-а-а! — мерзко-сладким голосом пела я с крыльца клуба вслед уходящему Хисащи.
И думала: «Ну ты и ублюдок! Окава в сравнении с тобой просто ангел».
После работы, дома, едва заснув, я вдруг проснулась от того, что покатилась и ударилась лбом о стену. Удар был такой силы, что я не сразу смогла оправиться от боли, чтобы разобраться, что происходит. В кухне зазвенела посуда. С тумбочки полетела моя косметика. Всё громыхало, прыгало, скрипело. Меня отшвырнуло в другую сторону.
Я бросилась будить Ольгу:
— Землетрясение! Ольга, Ольга! Вставай!
Ольга побелевшая выскочила из комнаты. Вцепившись друг в дружку, мы рванули в прихожую. С самого начала, как только мы приехали, нам объяснили, что во время землетрясения нельзя бежать в коридор, и, тем более, в лифт. В прихожей был вмонтирован цельный железный каркас, который не складывается во время землетрясения. Там оставаться было наименее опасно. Мы стояли в дверном проёме в прихожей, и, рыдая от ужаса, молились. В первые секунды мы ринулись в лифт, но вернулись, и сложнее всего было не поддаться панике и не удариться в бегство. Постепенно хруст и грохот прекратились. Только слабые волны всё ещё качали дом.
— Кажется, закончилось, — сказала Ольга шёпотом.
— Подожди, стой, вдруг повторится.
Последняя волна растаяла, и мы, крадучись, как воришки, на цыпочках, пошли на кухню.
Лампы на потолке всё ещё раскачивались. На полу валялись разбитые чашки. Мы сели за столик и долго молча приходили в себя. Ждали, когда уймётся дрожь.
— Мы даже забыли, что в ссоре, — сказала Ольга и нервно хохотнула.
— Да уж, когда есть опасность помереть, не до дрязг, — ответила я.
После этого землетрясения у меня развилась настоящая фобия. Я постоянно прислушивалась, трясёт или не трясёт. Стоило мне только ощутить слабую волну даже во сне, я сразу просыпалась с колотящимся сердцем и долго не могла уснуть.
— Смотри, Ольга, слабая волна пошла, ты чувствуешь? — спрашивала я, когда мы шли на работу.
— Ой, опять плывёт, плывёт, скамейка, как живая, — талдычила я.
— Ольга, видишь, девчонки в креслах будто плавают? Волна… А над нами девятнадцать этажей.
В конце концов она так устала от этого, что однажды крепко взяла меня за руку и сказала серьезно:
— Прекрати отравлять себе жизнь! Прекрати! Да, мы живём здесь, как на пороховой бочке, но мы никуда отсюда не денемся. Ничего не изменим. Слабые вибрации очень-очень часто. Почти каждый день. Неужели мы будем всякий раз к ним прислушиваться и умирать от ужаса? Можно споткнуться, удариться головой о камень и умереть. Есть рыбу, подавиться костью и умереть. От нелепой случайности взять и умереть. Почему не доводить себя до сумасшествия и такими страхами? — резонно спросила она.
— Ты права, Ольга, — сказала я.
И продолжала вздрагивать от каждой вибрации, но уже не сознавалась ей в этом.
XXII
Ноги не шли на дохан с Хисащи. И от физического отвращения и чувства гадливости к личности этого человека. Возле «Фэмили март» стоял чёрный лимузин. Когда я приблизилась, распахнулась дверца, и вышел Хисащи в жёлтом пиджаке с голубым галстуком, и кожаных брюках. Чёлка у него была намазана гелем и старательно зачёсана на бок. Он был смешон. Руки держал в карманах, смотрел на меня, как всегда, брезгливо. С неудовольствием покачал головой, увидев, что я пришла в синих джинсах и чёрной водолазке. «Эх, нищета!», — говорил его взгляд.
— Поехали в Иокогаму, — с ходу сказал он, едва я открыла рот, чтоб поздороваться, — Надо купить тебе одежду. У меня там сеть магазинов. Ты плохо одеваешься.
Когда мы сели в машину, Хисащи вдруг взял мою руку и стал судорожно её целовать, прижимать к щеке и снова целовать.
У всех гостей были свои дешёвые приёмчики ошеломлять и покорять сердца. Гости играли свои псевдонеожиданные роли, а хостесс, соответственно, делали вид, что не обнаруживают этой игры, искренне верят в подлинность этих уловок и незамедлительно влюбляются в своих таких незаурядных, непредсказуемых, неожиданных и горячих клиентов. Многоступенчатая взаимная циничная игра со множеством изощрений, лежащих на поверхности. И вот моя роль теперь заключалась в том, что я вдруг осознала, что гости-то гостями, но этот человек отныне для меня не клиент, а тот самый, долгожданный, неповторимый и единственный, которого я искала всю жизнь. Я знала, что мне надо играть эту роль, но с Хисащи это было невозможно. Я сидела в оцепенении, как деревяшка, отдав ему свою руку, как кость голодной собаке. И теперь не знала, что мне делать с этой рукой и куда её девать. На коленку себе положить её было противно. Он стал заводить машину. Рука моя болталась сама по себе. Когда он вырулил на трассу, снова взял мою руку, а сам рулил одной рукой.
— Папа на самом деле добрый, — почему-то он называл себя в третьем лице и всегда папой, — Но он очень большой человек, поэтому не может быть на людях настоящим. Он должен быть строгим.
— А-а, хонтоу деска? Урещии! — сказала я фальшиво-писклявым голосом и неуверенно хохотнула.
— Папа не хочет покупной любви. У него много денег. Очень много, но он не покупает таких женщин, которые работают в ночных клубах, потому что настоящую любовь не купишь.
Он посмотрел на мою реакцию. Я глупо осклабилась в ответ.
— В этих клубах — секс за деньги. Не у всех. Но у многих, — продолжал он, — Но папе нравится только одна девушка. Она тоже работает в клубе. Но как будто попала туда случайно. Она одна в этом клубе не секси. Просто симпатичная, но не секси. А папа именно такую и искал всю жизнь.
Он снова стал мусолить мою руку. «Щас блевану, — подумала я в отчаянии, — Не слюнявь больше, не слюнявь!». Но Хисащи самозабвенно слюнявил.
— Для настоящей любви нужно время. Много времени, потому что люди должны узнать сердце друг друга, — говорил он с придыханием, — И папа будет стремиться как можно больше узнать сердце этой симпатичной, но не сексуальной девушки.
«Старый пресыщенный ублюдок, скольким ты жевал эту жвачку», — думала я и с улыбкой смотрела на него, пытаясь скрыть омерзение.
В Иокогаме мы обошли ряд магазинов. В каждом нас встречали традиционными поклонами и нетрадиционно-вопросительными взглядами: «Спишь ты с ним, девочка?». Хисащи покупал мне без разбору какие-то дешёвые тряпки и складывал их в кучу. Было очевидно, что именно этот момент доставляет ему какое-то особенное удовольствие. В каждом магазине он проделывал это одинаково. Вот он, великий человек, настоящий олигарх, как бог, входит в магазин решительной походкой, снимает с рядов платья и костюмы и прямо с вешалками швыряет их в кучу. Некоторые приглянувшиеся наряды сдёргивает прямо с манекенов. А потом пачками бросает деньги в кассу продавцам. Сами, мол, считайте, разбирайтесь, сколько там. Папа же не мелочный человек, чтобы отсчитывать бумажки, этот мусор. Что-что?! Папе дают сдачу? Да за кого вы его принимаете? Он никогда не берёт сдачу! Прямо оскорбляется тем, что кому-то такое могло прийти в голову! И он бросает эти жалкие купюры прямо на пол. И это удел этих маленьких людишек-продавцов собирать деньги с пола. Потом он возьмёт пакеты с этими дурацкими бесчисленными тряпками и воткнёт их в руки глупой русской, которую он только что так облагодетельствовал, и зашагает в выходу. Кто-то протяжно-плаксивыми голосами благодарит щедрого папу за дела его великие. Ах, да, это продавцы собрали купюры с пола и теперь задыхаются от благодарности. Хорошо, папа снизойдёт и скупо кивнёт им на прощанье!
