— Не говори филиппинкам в клубе, что я купил тебе столько вещей! — крикнул он мне вслед, когда привёз меня домой, — А то они все станут ревновать меня к тебе и озлобятся.

Я была совершенно выпотрошена после этого дохана. Мыла и нюхала свою руку. Потом разгребала и стирала новые вещи. Мне казалось, что они тоже воняют.

Вечером в клубе снова появился Миша. Он прошёл в зал, игнорируя Ольгу, а в отместку её «предательской натуре» сделал приглашение мне.

Я села к нему за столик и сказала траурным голосом:

— Миша, я так переживаю. Вы поссорились с Лизой, а ведь она любит тебя.

— Не рюбовь! Не рюбовь! Прохая рживая русская! — сказал он и снова стал выжидать, чтобы я отрицала его слова.

— Миша, она тебя любит, поверь!

— Если рюбит, что не звонит?

— Просто у нас, русских, сложный характер, — сказала я, — Сделай ей приглашение. Смотри, какая она грустная.

— Я с тобой хотеть сидеть.

— Ты не мой гость, Миша. Сделай приглашение своей любимой девушке.

Миша для виду задумался:

— Хорошо… Куя! Я Ризе тоже приглашение делаю!

Подошла Ольга:

— Миша, как ты мог?

— Прохая, прохая! Где твоя рюбовь?

Я схватила микрофон, чтобы не слушать эту нескончаемую волынку, и стала петь в караоке.

Через час Миша ушёл. Ольга отправилась его провожать на крыльцо, а вернулась взъерошенная, злая.

— Что опять? — спросила я.

— Полез целоваться, урод! «Если рюбовь, — говорит, — поцелуй!». Я чуть ни сдохла! А зубы-то, зубы! Господи, будто асфальт жевал. А на морде у него трупные пятна.

— Да не трупные, а пигментные.

— Ой, точно, слово перепутала.

Мы стояли в холле. В этот момент мимо пробежала Аира, раздираемая рыданиями, отпихнула меня и забежала в туалет. Мы осмотрелись, что происходит. В зале сидел ее постоянный гость и любовник, который на этот раз сделал приглашение не Аире, а Моне, глупой агрессивной филиппинке с большой силиконовой грудью. Безо всякой надобности Мона с гордостью докладывала каждому клиенту, что грудь ненастоящая.

Гости, часто мучимые ревностью, нередко использовали этот самый распространенный и действенный способ наказать хостесс. На глазах «возлюбленной» приглашали к столику другую девушку и упивались флиртом с той, другой, возбуждая в «покинутой» самолюбие и страх потерять свои деньги. Это действительно был самый эффективный способ усмирить разнуздавшуюся, забывшую своё место хостесс. Это большей частью касалось гостей, которые не один год ходили в клуб к своей любовнице и изо дня в день оставляли в клубе кругленькую сумму. Если девушка, слишком поверившая в постоянство своего клиента и любовника, активно кокетничала на его глазах с другими своими гостями, менее постоянными и обеспеченными, тут могла и администрация встревожиться и напомнить девушке, что при таком поведении от нее останутся рога да копытца. Клуб был заинтересован в том, чтобы счет клиентов каждой хостесс рос, но чтобы это было умело, без провокаций. Если два гостя одной девушки оказывались в клубе в одно и то же время, по правилам клуба она должна была сидеть с каждым по очереди по пятнадцать минут, и под обстрелом глаз ожидающего держаться сдержанно. А после ухода сломавшегося, сдавшегося гостя, с оставшимся можно было вести себя как угодно.

Аира часто экспериментировала со своим любовником, упорно выискивала грань, за которой он утратит самообладание. На его глазах вела себя с другими недвусмысленно, а потом со святой верой в свою правоту доказывала ему, что это ему что-то там померещилось. На этот раз он прибег к традиционному наказанию. Пригласил к столу другую.

Мона переплюнула в своей алчности и агрессивном самолюбии даже самых прожженных хостесс, которые проработали в Японии по семь-восемь лет. Которые уже не имели в жизни никаких ориентиров, кроме богатых гостей. И никаких ценностей, кроме денег. Но Мона уже в свои двадцать была просто кладезем всех этих пороков в квадрате. И теперь, когда Аира, прежде до безобразия пресыщенная и швыряющаяся деньгами, оказалась надломленной и плачущей, Мона ликовала. Это был какой-то истерический восторг. Казалось, деньги в тот момент были для неё второстепенны. Но сам кураж от чужого поражения был таким сладостным.

— Господи, Олечка, пусть между нами никогда не случится ничего подобного, — сказала я Ольге, наблюдая эту картину.

— Ну, дура ты моя, — сказала Ольга с напускной суровостью, — Ты что!

— Прошу тебя, давай никогда не будем делить поклонников, кексов, кто бы это ни были. Сколько бы ни говорили, что кексы — это перетекаемая субстанция, но давай ни за что не будем так циничны по отношению друг к дружке!

— Конечно, — горячо сказала Ольга, — Ты что! Даже не будем обсуждать это. Есть же какая-то негласная черта между хостесс, которую переступать нельзя.

— Да чёрт его знает, где эта черта. Видишь, как они топчутся по бошкам друг дружки, и считают, что ничего.

— Что же у них теперь такое напряжение? Почему всем так не по себе, раз не существует такой черты?

— Ольга, как хорошо, что ты понимаешь меня.

XXIII

Как-то к нам в клуб заглянули трое молодых людей. Два японца с другом перуанцем. Пригласили нас с Ольгой к столику и сразу признались, что постоянными гостями не будут, поэтому играть роль хостесс с ними не нужно и уловки всякие применять для охмурения тоже не за чем. Когда кто-то из них собирался закурить, мы с Ольгой по инерции хватались за зажигалки, чтобы дать прикурить, но они словно обижались. Долго пытались объяснить нам, что молодёжи эти порядки чужды. Что им не нравится, когда за ними ухаживают. И что они сами с удовольствием поухаживают за нами. Японец Тукано с обесцвеченной шевелюрой терпеливо объяснял мне, как есть перепелиные яйца и японские супы. Перуанец Виктор травил анекдоты, пародировал каких-то испанских актеров и рисовал на нас шаржи. Ольга танцевала со здоровенным Акиро. Непринуждённое веселье так захватило всех, что ночь пролетела незаметно, и к концу нашего рабочего дня расходиться никому не хотелось. После закрытия клуба мы пошли в бар нашего хозяина. Едва мы вошли в изакаю и собрались разуваться, как мальчики японцы принялись нас разувать сами. Волновались, не хотим ли мы спать, и пичкали нас едой.

Было заказано много еды, пива и вина. Возбужденные и нетрезвые, все шумели, хохотали, перебивали друг дружку. В этой неразберихе Акире не додали порцию риса. Тогда я всыпала рис из своей тарелки прямо ему в спагетти. Он растерянно наблюдал.

— Ешь, — сказала я.

Подключилась Ольга:

— Нет, вначале микс! Микс, микс! Очень вкусно! — перемешивая рис со спагетти, утверждала она.

Бедный Акира стал покорно всё перемешивать и есть.

— А скажите, у вас рис вообще руками не едят? А то вот филиппинки утверждают, что так гораздо вкуснее, — сказала я.

Тихий покорный Акира вдруг рассвирепел:

— Но но! Руками! И в Индии тоже руками! Вначале, — он вдруг вскочил с места и продемонстрировал наглядно, что делают в туалете, — а потом этими руками едят! — возмутился он.

Все повалились со смеху.

К шести утра японцы стали собирать все подушки, которые были в изакае, и устилать их в ряд.

— Это для чего? — поинтересовалась я.

— Извините, — сказал Тукано смущённо, — до работы осталось три часа. Мы поспим часок. Ладно?

Скрючившись на подушках, они сразу засопели, как дети, будто всегда спали в таких спартанских условиях.

Мы втроём ещё долго перешептывались. Виктор рассказывал нам о своих тщетных попытках заработать в Японии. Впервые он приехал сюда в девятнадцать лет и семь лет копил деньги, чтобы дома, в Перу, открыть кафе. Когда кафе открылось, рэкетиры учинили ему травлю. Началось вымогательство. Виктор воспротивился и однажды утром на месте своего кафе обнаружил пепелище.

— После этого я отчаялся чего-то добиться в своей стране, — сказал он горько, пряча подступившие слёзы, — Я стал колесить по свету и просто зарабатывать на жизнь. Я не думаю о завтрашнем дне. Мне тридцать три года, а у меня нет ни дома, ни семьи. Я так давно езжу по миру, что уже не знаю, где мой дом.