— Хонтоу дес ка?

Когда он, наконец, закончил свои вычисления, то подвёл печальный итог. С этого момента всё сказанное стало понятно:

— Поэтому, сколько бы ты ни работала, даже если у тебя будет много гостей, вот эта сумма из заработанных тобой денег уйдет клубу. И ты никогда не сможешь стать богатой, если у тебя не будет возлюбленного.

— Коибито… — повторила я уныло.

— Ко-и-би-то то ю котоба шиттеру?

— Да, знаю, Окавасан, — промямлила я.

— Коибито — это означает, не просто любовь. Понимаешь? А всё-всё!

— Что всё?

— Когда у людей любовь, у них есть секс. Я хочу быть твоим настоящим коибито. Хочу, чтобы это было взаимно, потому что ты красивая.

Аргумент был исчерпывающим. «Вот как всё просто, — думала я с комом в горле, — Коибитами становятся не от искры, необъяснимой вспышки, когда жить друг без друга невозможно, а просто договариваются стать коибитами и становятся таковыми. А не договариваются — не становятся. И что тут погрязать в философии. Любовь-морковь…».

Мы приехали к огромному стеклянному магазину. Поднялись на эскалаторе и оказались в отделе драгоценностей. Окава дотошно выбирал себе какие-то безделушки вроде запонок, и неизменно старался повернуть ко мне ценник так, чтобы я могла видеть невероятную стоимость украшений.

Я стояла чуть в стороне, и, рассматривая его белый костюм на маленьком худом теле, мысленно вела с ним насмешливый диалог: «Ну, хорошо, коибиточка мой, у тебя много машин. Состояние немыслимое. Всё это сейчас должно потрясти меня настолько, что я, не задумываясь, бросаюсь к тебе в койку. Допустим, ты мне даёшь деньги, много денег. Таскаешь меня по дорогим ресторанам. Покупаешь мне дорогую одежду или вот эти безделушки. Насколько приумножится моё счастье от этого? Что изменится в моей жизни, в моей голове? Избавлюсь ли я от своей поганой склонности к самобичеванию? Оставят меня мои душевные метания? Моё мировоззрение изменится и депрессивность уйдёт? Что изменится? Или ты мне на счет перечислишь столько денег, что я смогу купить квартиру, машину? Вот уж венец счастья. И до конца жизни буду в этой шикарной квартире презирать себя и тебя, старого кобеля? Ну, хорошо, положим, была бы я страшно бедная, дети умирали бы от голода, семеро по лавкам. Я бы, не задумываясь, пошла на это, и никогда не упрекнула бы себя. Но в моём-то случае что за нужда мне отдавать себя тебе на растерзание? Или там на облизывание, как говорит Вика. Цена даже тех денег, которые мне платит клуб, слишком велика. Слишком…».

— Нравится тебе кольцо? — спросил он, и надел маленькое кольцо на мизинец.

— Нравится, — сказала я.

— Хочешь что-нибудь попросить?

— А японским женщинам принято просить подарки?

— Японским женщинам — нет. А хостесс — принято просить.

— Вы недавно мне уже подарили хорошие куртку и брюки. Спасибо, Окавасан.

— Тогда поехали, я отвезу тебя в клуб, — сказал он разочарованно.

В машине он вручил мне двести долларов. Я неловко потянулась чмокнуть его в щёку, но сразу так отпрянула, что лучше было бы вовсе не целовать. Он уловил моё замешательство и тоже смутился.

XX

Какие-то чужие люди держали мою дочку на руках. «Отдайте, — кричала я, — отдайте!». Но люди передали её другим людям. И ещё другим. И ещё. Я бежала вдоль этого строя людей, издевательски перекидывающих её из рук в руки, и со слезами умоляла отдать мне ребенка. Какой-то человек со злым оскалом швырнул её мне в руки. Прижав дочку к груди, с заходящимся сердцем я ощущала растекающееся внутри блаженство. Но ребёнок оказался не мой. Я смотрела на этого чужого равнодушного ребёнка и молилась под хлынувшим дождём: «Верни мне мою девочку, господи!».

Я открыла глаза. Сон уже таял, но тяжесть осталась. Я взяла рамку с фотографией моей дочки. «Я всю ночь искала тебя», — сказала я и прижала к груди фото.

Из-за стены послышались стоны и шарканья по стене. Под утро после работы мы приехали с Ольгой вдвоём, но теперь она явно была не одна. Джордж несколько дней не ночевал у нас. Я уже было вздохнула с облегчением.

Я вышла на кухню и сделала себе кофе. Стоны прекратились. Я решила переждать в комнате, пока они поднимутся. Но стоны возобновились с удвоенной силой. «Неужели я буду терпеть это до конца контракта?», — думала я обречённо. Воткнула в уши вату и стала учить японские слова. Через два часа Ольга с Джорджем вышли из комнаты.

— Эй, Сашка! Ты не спишь? — завёрнутая в простынь, Ольга, улыбаясь, вошла ко мне в комнату.

— Я давно не сплю, ты же знаешь, — процедила я.

Выражение лица её изменилось:

— Ой, ну ладно, что за упрёки! Мы взрослые люди.

— Но я не хочу безвылазно сидеть в своей комнате.

— А тебе никто не запрещает. Ты делаешь, что хочешь. И мы делаем, что хотим.

— Но я же здесь. Я живая, с ушами. Почему вы ведёте себя так, будто меня нет?

— Ну и что так расстроило твой слух? Что такого необычного и оскорбительного мы делаем?

— Он здесь надолго? — кивнула я на Джорджа, который в плавках варил в кухне кофе.

— Не знаю пока.

— А на его квартире что?

— Но он ведь тоже там с пацаном снимает. Хороший мальчик, кстати. Не то, что ты. Сидит у себя в комнате. Не видно его, не слышно.

— Так это значит, что ему тоже неловко.

— Ты чё вообще такая нервная?

— Нервируют, вот и нервная. Можно же что-нибудь придумать, чтобы строить отношения без ущерба для чужой нервной системы.

— А мы и строим без ущерба. Это в твоей голове всё шиворот-навыворот. Корчишь тут из себя монахиню. А на самом деле тебя зависть мучает.

— Меня мучает, что не считаются с моим присутствием здесь.

— Да кто тебя трогает, чё ты хочешь?

— В душ хочу.

— Вот и иди в душ. Никто тебе не мешает.

Я открыла дверь в душ и наткнулась на моющегося Джорджа.

— О, чёрт, гомене, гомене! — крикнула я и захлопнула дверь.

— Дайджёубу, шинпай шинайде, — сказал он спокойно.

— Ольга, ты должна поговорить с ним. Слышишь? — крикнула я, — Больше не могу так! Я пыталась себя убедить, что ничего не происходит. Но так нельзя! Сижу в комнате, как в склепе. Страшно выйти.

— Да я повторяю, это не наша вина, что тебе чего-то там страшно. Не наша! Не буду я ничего ему говорить!

Щёлкнула щеколда душевой.

— Джордж! — позвала я.

— Попробуй только слово ему скажи, — процедила Ольга, скрежеща зубами.

— Скажу, — с ненавистью ответила я.

— Злая стерва.

— Да заткнись ты!

В кухню вошел Джордж, как всегда, с добродушной улыбкой:

— Нани?

— Джордж, ты мужчина. Это твоя женщина. Так?

— Так, — ответил он, изменившись в лице.

— Почему ты пришёл жить сюда, а не ведёшь свою женщину к себе? В прошлый раз я не могла выйти из комнаты и писала в банку. Сегодня опять не могла выйти из комнаты до обеда. Почему я должна?

— Да что ты несёшь? Закрой рот, — заорала Ольга.

— Извини, извини, Саша, — сказал он испуганно, — Я больше не приду.

Он побежал в комнату и начал спешно одеваться.

— Ну кто тебя за язык тянул? Что тебя так ломает? Да заведи ты мужика себе, раз так бесишься! — крикнула Ольга и тоже умчалась в комнату.

Через несколько минут они вместе ушли из квартиры, громко хлопнув дверью. Я рыдала до вечера, пока не пришло время собираться на работу. Потом вспомнила, что привезла с собой из России валерьянку, и, проглотив три таблетки, начала краситься.

В клубе мы с Ольгой избегали встречаться взглядами, и это было на поверхности. Филиппинок такая перемена веселила.

Ко мне подошёл Куя:

— Что у вас случилось? — спросил он, тревожно заглядывая мне в глаза.

— Это её и моё. Хорошо?

— Хорошо, извини.

Под конец рабочего дня к Ольге пришёл гость и пригласил её в ресторан. Я снова слонялась по квартире одна, раздираемая и обидой и чувством вины одновременно, и мысленно рисовала наш примирительный диалог. Ссора казалась мне унизительной для нас обеих. Хотелось попросить прощения и поскорее всё забыть. В этот момент, по-филиппински требовательно позвонили в дверь. Я открыла: