Я расстегнула пояс на платье. Связала его в узел. Показывая на пояс, сказала:

— Не могу я вот так, в узел себя, понимаешь? Я живая. У меня есть душа, мысли, уважение к себе.

— Нет, послушай, это неправильно. Так тебя точно отправят домой. Администрация и так знает, что ты не сможешь работать хорошо, но отработай хотя бы свой контракт. Хоть что-то привезешь домой.

Я озадачилась:

— Как же мне быть?

— Предложи господину Митсунори встретиться и погулять днём. Пусть он свозит тебя в ресторан. За дохан ты получишь половину от оплаты клиента и одновременно отдохнёшь.

— Спасибо, Куя, что ты сказал мне правду.

— Не за что. Меня зовут Хидей.

— Но ведь все говорят Куя? И здесь нет правды?

Он засмеялся:

— Просто по-филиппински «куя» это «брат». Никакого обмана.

XVI

Митсунори охотно согласился на дохан. Вне стен клуба я чувствовала себя такой уязвимой, что языковой барьер от этого как будто усугубился. Я словно язык проглотила при встрече. Пыталась изобразить непринуждённость, но ничего не выходило. Митсунори был смущён не меньше моего. Краснел, как мальчишка, и избегал смотреть мне в глаза. Но украдкой бросал на меня короткий взгляд и начинал облизываться. Всё это бесило меня жутко. Нужно было улыбаться и хотя бы односложно отвечать на вопросы Митсунори, которые он так мучительно выдавливал из себя. А у меня в это время только и пульсировала мысль, которая за последние два месяца стала болезненно-навязчивой. Что я совершенно никого не интересую как личность. «Господи, я для них для всех только тело. Только молодое тело», — думала я.

Мы отправились в Иокогаму, и там, на смотровой площадке, с высоты семидесятого этажа рассматривали в бинокль Японию, превратившуюся под нами в такую крошечную, как страна Лилипутия. Вокруг было много иностранцев, звучала оживлённая английская речь. И нам будто передалось это оживление, и разговор понемногу стал налаживаться.

— Кёу гохан о табемашита ка?», — спросил Митсунори.

— А-а, ела ли я сегодня рис?! Нет, рис не ела, — ответила я, — Перед уходом ела картошку. Я её люблю больше, чем рис.

Тогда Митсунори вдруг схватился за живот и так расхохотался, что потом долго не мог успокоиться.

— Раньше японцы были очень, очень бедные, — сказал он, — Моя мать мне давала рис на завтрак, обед и ужин. Больше нечего было кушать. Потом мы разбогатели и еды стало много. Слишком много. Но все люди по-прежнему спрашивают друг друга: «Ты рис ел?», хотя это уже означает «Покушал ли ты?».

Откуда же мне было это знать?!

Мы заглянули в кафе при смотровой площадке, и, отодвинув остывающий завтрак, Митсунори стал взволнованно что-то искать в своей сумке. Дрожащими руками он отыскал фотографии с нашей последней встречи и жарко, по-детски трогательно, начал благодарить меня:

— Катясан, все эти вечера, проведенные с вами в клубе, навсегда останутся в моей памяти. За последние десять лет это самые яркие впечатления из моей жизни.

Он говорил по-английски, и от волнения делал большие паузы и трудно находил слова. Затем вручил мне фотографии с моим изображением и сознался, что в его съёмной квартире, где он сейчас находится по долгу службы, они расклеены по всем стенам.

— У вас же семья, — удивилась я.

— Да, но семья живёт в Токио. А я здесь уже полгода. Тенкин, — сказал он.

Затем он достал красивый блокнот, обшитый кожей, и предложил мне взглянуть туда. Это были какие-то отрывочные записи. «Цитаты какие-то», — подумала я. И тут я узнала свои письма, которые писала Митсунори в течение месяца в интернете. Все письма до одного! Он их аккуратно записывал, датировал и подчеркивал особенно приятные ему фразы.

— Видишь, здесь ты написала не просто фразу привычную и заученную, а так нежно сказала «мой дорогой учитель», — с улыбкой заметил он.

Все письма для привлечения гостей в клуб мы с Ольгой цинично придумывали вместе, и обе рассылали их гостям. Чаще всего смысл их, изложенный в разных вариациях, был одинаковый: «Дорогой такой-то сан, очень соскучилась. Загляните к нам в клуб, пожалуйста». Каждый понедельник на планёрках Куя отчитывал нас за лень и требовал писать гостям больше писем для привлечения их в клуб.

Затем Митсунори подарил мне синтоистские символичные сувениры, приносящие любовь, деньги и удачу. И, наконец, вручил мне маленькую бархатную коробочку, внутри которой оказались серёжки из белого золота. Такой подарок заставил меня напрячься. Я озадаченно подняла на него глаза, но его лицо в этот момент выражало такую трогательную надежду на то, что подарок окажется мне приятным, что я решила вернуть серьги позже.

— Катясан, настоящее счастье общаться с вами, — сказал он. — Мне шестьдесят лет. Я пожилой человек и понимаю, что наши отношения не будут развиваться. Я хочу, чтоб вы знали, что меня не надо бояться, и я никогда ни о чём вас не попрошу, кроме вот таких встреч, как сегодня. И ещё, когда закончится ваш контракт, и вы уедете в Россию, пишите мне оттуда письма, пожалуйста. Хотя бы маленькие письма. Не забывайте меня.

Я облегчённо вздохнула и от избыточной благодарности, что мне больше нечего бояться, сама бросилась чмокнуть его в щёку. После чего он вдруг очень потешно запищал.

— Я буду писать, Митсунорисан, спасибо за всё, но серьги — слишком дорогой подарок…

— Это от сердца. Примите.

Тогда я надела серёжки, и он сфотографировал меня. Я наблюдала за ним и видела, что он на самом деле очень доволен, и мне стало жаль его и неловко за свою злобу. «Может, я его последняя любовь, — думала я, — Поток свежих эмоций. Может, для него это общение со мной — последняя возможность почувствовать себя молодым».

Общение наше стало очень лёгким после этого диалога. В знак доверия я созналась ему, что на самом деле меня зовут Сашей, и попросила его отныне называть меня настоящим именем.

Митсунори рассказал мне о своем отце. Во время второй мировой войны отец его попал в плен в Советский союз и два года жил где-то под Хабаровском. Пленных заставляли зимой долбить землю и заниматься каким-то строительством. Одевали и кормили их плохо, и некоторые замерзали и замертво падали прямо во время работы. Другие простужались и умирали долго и мучительно. Отцу Митсунори удалось бежать из плена. И всю оставшуюся жизнь он всей душой ненавидел и проклинал Россию и презрительно называл русских «ляске». То же, что «янки» про американцев. И старые японцы по-прежнему ненавидят русских. Это я знала по своему опыту. Несколько старых японцев прямо-таки плевались, как только меня подсаживали к ним в клубе, и взамен просили немедленно посадить рядом какую-нибудь филиппинку. Однажды я даже не выдержала и сказала одному старику, который, картинно отвернувшись от меня, очень ругался себе под нос.

— Это история, понимаете? История! Мы не виноваты! Мы родились 25 лет назад! А война была 60 лет назад!

И ушла из-за стола, не дождавшись команды Куи. Через некоторое время этот гость, немного опьянев и смягчившись, подошёл ко мне и предложил нам с Ольгой сфотографироваться.

Потом Митсунори долго говорил о работе. О проблемах в его фирме, и с каким трудом он открывал ее, и как долго копил на это деньги.

— Со своей женой вы говорите об этом? — спросила я, — Столько тонкостей о налогах, о доходах. А жена это знает?

Он удивился вопросу, и после паузы ответил:

— Нет, у нас не положено. У нас положено все деньги отдавать жене. Она решает, на что тратить.

— Но почему даже в семье вы не можете освободиться от того, что положено, а что нет?

— Потому что мы японцы, — сказал он, усмехнувшись, — Может, молодые живут по-другому. Но мы, старые японцы, так приучены. Если не жить по правилам, я не буду себя уважать.

— Но ведь меня вы пропускаете первой в дверь, хотя раньше не хотели этого делать, потому что это против традиций. Ведь вы не стали уважать себя от этого меньше.

— Европейские женщины другие. А если также будет в моей семье, то моя жена потеряет свое место, а я своё.