– Это шаг не в будущее церковного искусства, а вбок, в тупик. Ещё немного, и священный образ разрушится, превратится в живописную композицию, а храм – в концертный зал.
Уже не вспомнить, как я попал на художественный аукцион: случайно зашёл или меня зазвал кто-то из знакомых прихожан. В просторном зале собралось два десятка человек. У стола живописно расположились эксперты искусствоведческого вида, в креслах перед крохотной эстрадой восседали солидные маршаны с лицами врачей и адвокатов. Шла оживлённая продажа картин, немыслимым образом перекочевавших в Швейцарию с какой-то выставки советских художников. Шедевры соцреализма стоили недорого и раскупались лотами по нескольку полотен. С молотка тут же уходили серии полнотелых розовощёких спортсменок и мускулистых гимнастов, русских пейзажей с церквушками, избами, сугробами или бездорожьем. Тоскливые штампы советской поры вызывали невероятный энтузиазм: играющие дети, школьницы в белых фартуках с красными галстуками, колхозники, первомайские демонстрации с морем плакатов и флагов… Изумлённым шёпотом я спросил у соседа с пышной шевелюрой:
– Зачем всё это покупать? Я из России, мне стыдно за такое искусство.
– Напрасно, – многозначительно возразил искусствовед. – На Западе вы не найдёте такой жизненной силы, наивности и пафоса. Это захватывает!
Я задумался. Швейцарские снобы скупали остатки советской художественной утопии, как после войны их предки скупали картины итальянских и немецких фашистов. Вид поверженного врага неотвратимо влечёт. Мелькнула догадка: эти картины покупают как лекарства от немощи или как магические обереги.
О поездке в Берн для знакомства со швейцарским парламентом Патрик сообщил нам лишь накануне:
– Для нас сделали исключение, нашли возможность, нужно срочно ехать. Вам всё покажут, вы узнаете, как работает парламент в демократическом государстве. Такого опыта в странах советского блока не было. Надеюсь, вы понимаете, насколько это важно для ваших народов.
От политики я всегда был далёк и воспринял поездку как ритуальную, наряду со швейцарским сыром и катанием на горных лыжах. В путь мы отправились на двух легковых машинах, одну вёл Патрик, другую его улыбчивый знакомый. Сто шестьдесят километров – меньше двух часов по здешним шоссе. Дождь и скорость не оставляли глазам никакой надежды. Через стёкла растекались полосы тонко размазанного пейзажа. Я был зажат посередине заднего сиденья и горевал: так досадно не видеть невиданное. Куда лучше дорога воспринималась на слух, шипела под колёсами, рычала в тоннелях, а под конец забарабанила в уши мелкой дробью. Машина покатила по мощеным улицам и остановилась на главной городской площади в одном ряду с чёрными служебными лимузинами. Видимо, наша парковка была согласована с полицией.
Массивное здание парламента намекало на связь швейцарской демократии с древнегреческой: античный портик, колонны, статуи в классическом стиле. Удивил белый каменный крест над ребристым куполом – архитектурное воплощение флага Швейцарии. Парламент утверждал себя в виде храма государственной жизни и протестантской демократии. Нас провели по лестницам, мимо колонн и скульптур на длинный театральный балкон. Зал заседаний пустовал, его купольный потолок давил неожиданным величием, чрезмерным для маленькой страны. В комнате по соседству знакомый Патрика полчаса рассказывал нам о демократических свободах, правах человека, выборах, о партийных представительствах, референдумах и плебисцитах. Под конец нас угостили кофе с пирожными и отпустили домой.
Поездка привела к спору между мной и Патриком. На следующий день во время его лекции об истории католицизма я спросил:
– Вам не кажется, что Римская церковь так и не преодолела абсолютизма? Главенство Ватикана лишает национальные церкви свободы и своеобразия. Во вселенском Православии поместные церкви независимы, и это, мне кажется, больше соответствует принципам демократии и правам человека, о которых нам рассказывали в Берне.
Патрик замялся:
– Не нужно смешивать политику и веру. В Евангелии говорится о «царстве Божьем», о «едином стаде и едином Пастыре».
Настаивать на равенстве всех пред Богом я не стал, чтобы не портить отношений.
Столь же внезапно через пару недель Патрик пригласил своего знакомого предпринимателя из Франции прочесть нам лекцию о христианских основах организации труда. Высокий полный розовощёкий блондин победоносно оглядел нас и начал так:
– Я католик и я богат! Моё предприятие процветает, все, кто на нём работает, довольны. Почему?
В течение часа он рассказывал о христианской этике, которая требует взаимных уступок от подчинённых и начальства. Суть их состоит в отказе от жажды быстрого обогащения, от желания увеличить зарплаты и прибыли. Совместные усилия по самоограничению равнозначны инвестициям в производство, в прогресс, в общее будущее, в построение «Государства благоденствия (État-providence)». В идеале совместная работа приближается к труду религиозной общины. Директор перечислил основы успеха: взаимопомощь, страховая касса, семейный отдых, благожелательность, взаимный контроль. Слова Евангелия «кто не работает, тот не ест» прямо связал с необходимостью повышения производительности труда. Раздражала его самоуверенная наивность. В конце выступления меня дёрнуло спросить, была ли ценность в советском коллективизме и может ли корпоративная этика быть атеистической. Гость разразился поучением:
– Атеизм противоречит природе человека, ведёт к принудительному коллективизму и Гулагу. Социализм отрицает частную собственность и личную свободу, христианство пробуждает у человека совесть и желание честно трудиться.
– Но ведь капитализм порождает неравенство, – не унимался я, – выталкивает из жизни слабых и больных, поскольку они приносят убытки. Вы хотите христианизировать богатство?
– Богатство так же угодно Богу, как и бедность. Нищета Богу неугодна, и с ней нужно сообща бороться. На Западе почти нет нищеты, потому что у нас сохранились христианские основы капитализма. Их нужно укреплять, в этом могла бы участвовать и демократическая Россия. Теперь она открылась для Запада. Мы вам дадим деньги, вы нам свою духовность – вместе мы станем богаче.
Эти слова отозвались во мне иначе:
– Станьте как мы, откажитесь от себя, и вам воздастся!
Других вопросов и ответов я не запомнил. Патрик с явным удовольствием завершил встречу и поблагодарил гостя. Он лишь повторил главные мысли его собственного доклада, с которого началось наше обучение. Под наши вежливые хлопки предприниматель вручил каждому из нас толстенную книгу собственного производства «Христианство, труд и успех». Я тут же пробежал оглавление и тихо закрыл многостраничный опус, чтобы больше никогда не открывать. Слова о «Государстве благоденствия» и «нравственном капитализме» вызвали усмешку. Эта благостная утопия была ничуть не убедительнее коммунистической.
И тут прозвучали слова, которые мы встретили аплодисментами:
– Вечером я приглашаю всех вас в ресторан на берегу озера! – гость патетически воздел руку. – Патрик, ты знаешь, где это. Приходите к семи часам.
Так я в первый и в последний раз оказался в швейцарском ресторане. Его название забылось. Напоминал он двухпалубный корабль у причала, качался на волнах и хлюпал водой. В верхний зал вела узкая лестница, за сплошной полосой окон темнела вода, в ней отражалась неровная цепочка огней, над ними чернели плоские горы, приклеенные к сапфировому небу. Богатство и корпоративное преуспеяние директор подтвердил общим меню во французском духе: глоток ликёра и горсть солёного миндаля на аперитив, пятничная рыба, розовое вино, зелёный салат, желтоватый сыр, вазочка белого мороженого и чёрный кофе. В конце ужина вновь раздались наши дружные хлопки. На этом знакомство с католиком-капиталистом завершилось.
Вечером в одно из воскресений в крипте Крестовоздвиженского собора на мою лекцию о символике русской средневековой культуры собралось два десятка человек. Самарин представил меня, назвал «замечательным историком» и первым захлопал в ладоши. Говорил я по-французски «без бумажки», сбивчиво и воодушевлённо. Спотыкаясь о сложные искусствоведческие и богословские понятия, прорывался к главному – к русскому религиозному умозрению, воплотившемуся в образе шатрового храма. Слайды помогли объяснить, как в нём соединялась символика света и огня. Лучи божественного сияния на иконе Феофана Грека «Пре ображение» являли прообраз церковного шатра. Я убеждал: точно так же от креста и позолоченного купола исходят творящие софийные энергии. Им навстречу поднимаются пламевидные формы храма, знаменующие «огонь веры»: пламевидные завершения входов и оконных наличников, «бочковых» кровель и закомар. Божественное и человеческое начала соединяются в подкупольном пространстве. Созданный Софией-Премудростью «дом Божий» словно повисает над землёй: ощущение безвесия подчёркивают кирпичные арочные опоры под круговой галереей или бревенчатое гульбище с повалами, высокие лестницы, ведущие на паперть, и даже деревянные сваи, на которых возводились некоторые северные церкви. Свето-огненное божественное начало символизирует позолота – на иконах, церковной утвари и многоярусном иконостасе, который отделяет алтарь от трапезной, словно огненная завеса. Неизвестный византийцам золотой купол на Руси создавали не столько похожим на греческую полусферу, сколько пламевидным, поскольку священный костёр ещё с предхристианских времён считался «иконой» небесного света.
