Время останавливало меня посреди города: одиннадцать утра, полдень, четверть первого. Но безуспешно. Уличный праздник начался с первого шага. Он завораживал, был устроен для всех и не кончался, не было сил повернуть назад! На ходу перед глазами являлись страницы альбомов с фотографиями и рисунками, открытки, кинокадры, старинные гравюры: Авеню де л’Опера, Комеди Франсез, Пале-Рояль, фасады и дворы Лувра, набережная Сены, за рекой – Французская Академия с золочёным куполом-короной, справа – неподвижно взлетающая башня Эйфеля, слева – крепость Консьержери, а где-то за ней Нотр-Дам. Память, воображение и настоящее сталкивались до искр, меня несло всё дальше вместе с голосами Монтана и Пиаф. Сознание ловило французскую речь из кинофильмов, мимо плыли мелодии, когда-то услышанные по радио. Я задыхался то ли от бега, то ли от счастья. Шлепки быстрых шагов отзывались аплодисментами. Париж ослепительно улыбался, подобно кинозвезде, превращался в памятник, храм, дворец, бульвар, вереницу мостов. Мог ли я знать, что неторопливая Сена через несколько лет окончательно разделит надвое мою жизнь. Вот угловая башня со старинными часами, а там знаменитая Сент-Шапель – металлические и каменные кружева навек спаяны в неслышной молитве. Цветочные ряды – заповедник запахов, где у меня открылось второе дыхание. И наконец, зацелованный взглядами древний собор. Столько раз виденный, изученный до мельчайших подробностей, собранный из символов. Осталось лишь вплотную подойти к нему и коснуться стены. Войти нет сил – потом. Я вернусь! Лучше обойти со всех сторон, глянуть в канал, перейти на остров Сен-Луи, затем на правый берег и погрузиться в известные лишь парижанам улицы, улочки, площади и скверы. Заглянуть в лицо обычной жизни: почта, булочная, пара столиков перед входом в крохотное кафе, мусорные баки на тротуарах, рядом негр зелёной пластиковой метлой гонит весёлый ручеёк вдоль тротуара.

И тут прямо в мозг кольнули стрелки на циферблате моих часов. От затылка до щиколоток обдало испариной: я опаздываю к обеду и не знаю, как найти улицу Лафайет. Прохожий ответил мне любезной скороговоркой. Я не понял ни слова, кивнул и отчаянно понёсся вперёд вслед за зигзагом его руки. Немногие пешеходы удивлённо отступали в сторону. Я улыбался им и бежал, как в лесу, по наитию и по солнцу. Ошеломила нелепая громада, сложенная из разноцветных труб, трубок, трубочек, штанг, балок, стеклянных панелей. Через несколько кварталов возник бульвар с триумфальной аркой Сен-Дени, на табличке мелькнула надпись «Бонн Нувель». Я повернул направо, потом налево, очутился перед фантастическим фасадом «Фоли Бержер», мельком глянул на конструктивистский барельеф с голой танцовщицей, бросился дальше и вскоре замер от одышки на углу улицы Лафайет. Чутье не подвело. До дома моих друзей оставалось на глаз метров пятьсот, до обеда – восемь минут.

Опоздал не я, а хозяин дома. Оказывается, в Париже не принято слишком строго следить за временем. Минут двадцать, пока мы ждали его на кухне, я рассказывал Брижит и Доротее о прогулке по Парижу, видел, как в удивлении раскрываются их глаза.

– Ты всё это увидел? Невероятно! – Брижит тут же всплеснула руками: – Значит, Филипп не дал тебе с собой ни карты, ни путеводителя? О-о! Я же ему говорила, всё для тебя приготовила!

– Неважно. Я даже рад, что немного заблудился! Париж на бегу лучше, чем на туристском автобусе.

– Ну, нет. Завтра я сама тебя поведу. Ты ведь толком ничего не увидел.

– От большего я бы заболел! Это как бутылку коньяка залпом выпить.

– Пожалуй. Париж нужно смаковать, как дорогое вино. А ты…

– А я только смотрел на этикетки и вдыхал запахи. И голова до сих пор кругом.

Мои собеседницы одобрительно глянули и рассмеялись:

– Подожди, я сейчас! – Брижит ушла и тут же вернулась: – Вот, возьми в подарок и сразу отнеси к себе: карта города, план метро, путеводитель. В «Guide vert»1 о каждом памятнике подробно рассказано. Мы сами год за годом Париж изучаем. Он неисчерпаем.

Хлопнула входная дверь. Филипп вошёл на кухню и виновато развёл руками. За обедом я с изумлением изучал «трапезу парижан»: закуски есть, а супа нет, после второго подают листья зелёного салата и сыр с хлебом. И всё это, включая десерт, запивают красным вином. Вместо нашего киселя-компота – свежие фрукты или кусок пирога. Не третий день я понял, что безнадёжно испорчен простой советской пищей и что французская еда меня мало интересует, как и еда вообще. Лишь бы её было побольше, особенно, на завтрак.

Наутро мы с Брижит спустились в пустынное, обшарпанное метро со множеством лестниц и кривых коридоров на пересадках. Я ловил пристальные взгляды рекламных красавиц и красавцев, убеждавших купить хоть что-нибудь, посмотреть новый фильм, уехать на Гавайи, посетить парк развлечений…

Поезд-тихоход довёз нас до Лувра. В саду Тюильри повсюду росли цветы, в Оранжери процветало искусство. Полчаса мы бродили вдоль огромного полотна с «Кувшинками» Моне и мимо картин импрессионистов. С последним вздохом я вышел на Площадь Согласия, узнал от Брижит, что Луксорский обелиск сменил здесь эшафот с гильотиной, затем увидел – Вандомскую, посвящённую обезглавленной французской монархии, и задумался. Правда ли, что красота выше добра и зла, что художник способен исправить историю, заставить забыть одно и запомнить другое? В здании Комеди Франсез оказался проход во внутренний двор Пале-Рояль. Моя спутница объяснила, что здесь даже в летнее пекло можно вдохнуть прохладного тумана от фонтанов, услышать птичий щебет и прийти в себя. Всё так и было. Закончили прогулку мы в знаменитом «Кафе де ля Режанс» за чашкой кофе с изысканными пирожными.

– Ты гость, я угощаю. Это культовое место в Париже, – улыбнулась Брижит, помолчала и добавила: – Имей в виду, смысл жизни парижанок – развлечения и удовольствия.

– Может быть, для совсем молодых?

– Нет, для всех. Кроме… кроме верующих.

Мы прерывали разговор редкими глотками кофе с пирожными. Всё было лишь милым предлогом, совсем не так, как в полуголодной «перестроечной» Москве. Мы утоляли другой голод – общения.

– Брижит, после изгнания из Института искусствознания и университета, я пятнадцать лет не говорил и мало что читал по-французски. Вы с Филиппом вернули мне ваш язык, и он потихоньку становится моим. Представляешь, когда осенью мы расстались, я вынул из книжного шкафа большой франко-русский словарь и открыл, почти как священное писание.

Она хмыкнула и её глаза неожиданно блеснули:

– Это так замечательно! Прости… я слишком люблю свой язык, – она смахнула что-то вроде слезинки. – Как ты, по-французски не говорит, наверное, никто! Ты делаешь ошибки, но говоришь с увлечённо, искренне, без страха и почти без акцента. Это удивительно. Ты знаешь столько забытых слов, у тебя язык библиотеки, а не улицы. Уверена, через год ты будешь говорить, как лучшие из парижан!

Я решил не смущаться:

– Постараюсь!

– Как бы я хотела хоть чуть-чуть выучить русский и ещё раз приехать в Россию…

– Знаешь, – перебил я, – мне вспомнилось твоё первое письмо. Я его в декабре прошлого года получил. Ты про мою квартирку на одиннадцатом этаже писала. Так забавно, будто я в ней живу словно пророк Илья в башне, и ворон приносит мне еду.

Она засмеялась:

– И ещё я тогда пообещала показать тебе Париж.

– Да, в твоём маленьком автомобиле. И даже его нарисовала. Помнишь?

– Конечно, помню и покажу обязательно. Но завтра у нас другой план.

Засыпал я посреди плывущих в воздухе зданий, арок, бульваров, потоков машин.

На следующий день мы отправились на «Левый берег» – средоточие картинных галерей и художественных салонов. В витринах стыли «последние крики» искусства: инсталляции, уродливые манекены, скабрёзная мазня на холстах, мерзкие «объекты», для которых и названия нет.

– Неужели кто-то это покупает? – повернулся я к Брижит. – Ведь это полное самоотрицание авангарда. Его последний выдох. Дальше разложение заживо…