Весь следующий день я разбирал бумаги Соколова. Как хрупка жизнь! Под моими руками она рассыпалась на годы, месяцы, дни – письма, записи, непонятные математические вычисления. Мне приходилось решать, что из них ценно, а что нет. Я прикасался к тому, что было обречено исчезнуть из людской памяти, либо остаться крупинкой ушедшей жизни.

Многолетние ежедневные записи Соколовым фаз луны и солнца, наблюдения за температурой и влажностью поражали тщательностью и отчаянной бессмысленностью, скрывали неизлечимую тоску изгнанника с родной земли. Он ухватился за небо и за этот крошечный осколок России. Именно так он относился к русскому скиту, кладбищу и Храму-памятнику. В черновике письма от 14 января 1973 года к неизвестному в американский Форт-Росс он писал: «Этот Храм-Памятник, на мой взгляд, нам, русским, должен быть дороже, /…/ чем другие церкви по всему свету, т.к. это единственный случай, когда Россия и русский солдат вышли за границы своего государства и по просьбе этого государства. Этот участок должен стать русским и поддерживаться русскими, т.к. только русскими руками можно подержать русский Дух».

В архиве Бориса Соколова среди вырезок из эмигрантских журналов и газет «Костёр», «Витязь», «Часовой», «Русские новости», «Русская жизнь» сохранились листки с переписанной от руки неумелой и пронзительной «Молитвой Офицера». Быть может, она была написана одним из воинов Русского Экспедиционного корпуса перед смертельными боями 1917–1918 годов:

Эти документы я сохранил. Оставшиеся огромные бумажные вороха сложил в пластиковые мешки и вынес к воротам, как просил отец Георгий. Бывает, от встречи с человеком запомнится лишь его лицо, глаза, несколько слов. А если от чьей-то жизни осталась лишь крохотная фотокарточка, безымянная вещица, письмо из неизвестности в неизвестность? Или не осталось никаких следов? Исчезнувшее не исчезает, превращается в атомы памяти. Вместе они собираются в особое духовное вещество, из которого народ созидает свою историю и культуру. Вечное поминовение – это таинство самосохранения рода и народа. И всё же меня одолевала грусть. Слишком многое и многие исчезают бесследно.

– Ну как, нашёл что-нибудь в этих бумагах? – подошёл ко мне отец Георгий.

Я поднялся со ступеньки на пороге обречённого на слом жилища и рассказал о своих мыслях:

– Для истории эмиграции почти ничего не осталось. Астрономические вычисления, заметки о погоде, поздравительные открытки. Словно и не жил человек.

– Нет, ты не прав. Совсем не прав. Вот его главные труды и память о нём – наш скит! Соколов здешнее хозяйство привёл в порядок. За садом ухаживал, за могилами, за пасекой. Дорожки чистил, деревья лечил, пруд выкопал. Год за годом скит фотографировал и его насельников, регентовал здесь. Благороднейший был человек.

После обеда отец Георгий повёл меня в церковь.

– Мы её три года строили и скоро уж четыре года как освятили. Прямо накануне Тысячелетия крещения Руси. Помогли мои ученики, финские лютеране. Они по моим чертежам сделали сруб, разобрали его, за свой счёт привезли из Финляндии во Францию и снова собрали – по бревнышку. А потом все перешли в православие. Да-а, нашумела эта история на всю эмиграцию и на всю округу. К нам из Парижа, из Реймса, из Мурмелона приезжали. И не только русские. Французы просились помочь. Денег не давали, а трудились бесплатно, по выходным, в отпуска. И католики, и неверующие. С нами даже отставной капитан французской подлодки работал. Теперь здешние французы гордятся «русским скитом», считают своим, семьями приезжают посмотреть. Заходи! – он отпер и распахнул деревянную дверь с коваными под старину жуковинами и ручкой-скобой, прошёл вперёд и загремел в темноте засовами оконных ставней.

Вспыхнула в несколько приёмов трапезная с бревенчатыми стенами, полом и потолком, в глубине – небольшой двухъярусный иконостас, клирос, аналой. Душистый древесный воздух показался лечебным, я медленно двигался к алтарю, всё ближе всматривался в белофонные иконы тончайшего письма и не удержался:

– Что-то невероятное! Так красиво! В России только в музеях нечто подобное видел. Откуда эти иконы?

– На стенах мои, а на иконостасе наши с Фусакó.

– Фусако. Кто это?

– Моя ученица, православная японка. Она завтра к вечерне приедет.

– Удивительные у вас помощники: финны, японка…

Отец Георгий добродушно качнул головой:

– Есть и французы, и сербы, и многие другие. Бог всех призывает. На Западе, я заметил, верующие часто к русскому православию тянутся, к русской красоте.

– А кое-кто и на Востоке… Как же вы с Фусако познакомились? Она из православных? Из последователей Николая Японского?

– Нет. Вечером расскажу.

Пока мы готовили ужин, я услышал удивительную историю Фусако Танигучи. Она родилась в Токио, в буддийской семье. Училась во французской католической школе, потом решила перейти в католицизм, родители не возражали. Приехала в Париж, чтобы продолжить учёбу, поступила в Католический институт. Когда ей на лекции о византийском искусстве рассказали об иконописи, спросила у преподавателя, в каком музее можно иконы увидеть. Ей посоветовали приехать на Сергиево подворье.

– Так мы и познакомились, – отец Георгий мелко резал лук и клал на сковороду, я чистил картошку и слушал:

– Привели ко мне однажды девушку азиатского вида, сказали, что эта японка иконописью интересуется. Я показал ей свои иконы. Та замерла, глаза раскрыла:

– Вы умеете писать иконы?

Она думала, что иконописью только в Средние века занимались. Объяснил ей, что это очень древнее искусство, но до сих пор живое, потому что свято хранит традиции. Стать иконописцем труднее, чем живописцем. Нужно научиться не только писать, но сначала готовить иконные доски, краски. Пройти путь созерцания и молитвы. Без учителя это невозможно. И тут она кланяется мне по-японски и говорит, а на глазах слёзы:

– Умоляю, примите меня в ученицы! Буду во всём вас слушать, платить сколько скажете.

А потом заплакала:

– Согласитесь, прошу вас! Теперь я понимаю, что в Париже искала, зачем во Францию приехала.

Как было такой просьбе отказать. Так она и стала моей ученицей, а потом помощницей. Талант у неё несомненный. Основную часть этого иконостаса она написала. А когда нашу церковь освятили, попросила принять её в православие. В крещении стала Светланой.

Фусако приехала к обеду следующего дня. Она казалась монашкой-послушницей: маленькая сухая молчаливая женщина без возраста, в тёмной строгой одежде, с неподвижной полуулыбкой. По-французски говорила с сильным акцентом, но бегло и уверенно. По-русски знала лишь несколько слов.

– Драсвуйте, – поклонилась нам обоим, подошла за благословением к отцу Георгию, поцеловала ему руку, затем выложила из сумки на стол какие-то продукты.

Ели мы почти молча, как в монастыре. Под конец отец Георгий расспросил Фусако о каких-то делах и ушёл к себе. Со стола мы убирали вдвоём, мыть посуду она мне не позволила. Я вытирал тарелки, ставил по местам и пытался начать разговор.

– Скажите, вы не находите что иконы ближе всего к цветным гравюрам Хокусая, Хиросигэ? К китайским свиткам?

Она чуть наклонила голову и быстро искоса глянула:

– Утамаро и Хокусай мне всегда нравились, они тоньше Хиросигэ. Но у них плоский цвет, а в иконе глубокий. А китайцы цвет не чувствуют.

– Согласен. Но линия в гравюрах очень красива.

– Гравюра для альбомов и для дома подходит, не для храма.

– Потому что в ней нет ничего священного?

– Гравюрам нельзя молиться.

– Они учат созерцать.

– Мир, а не Бога, – прервала она разговор, и стало понятно, что для первого раза достаточно.