Результат анализа долговременных изменений травматической памяти немецких солдат совпадает у Байера с вышеприведенными выводами Гроссмана. «Мы не часто спрашивали в Сталинграде о смысле событий, — свидетельствует ученый, — мы не часто думали об этом. Все это пришло позднее». Но он убежден: пребывание в котле «сформировало нас и наше мировоззрение», «определило нашу жизнь, перевернуло ее». И далее: тот, кто был там, «стал другим человеком». Сталинград явился «поворотом в судьбе тех, кто прежде не хотел ни слышать, ни видеть, ни думать». В людях пробуждалось человеческое начало: «И у тех, кто послушно участвовал в преступных акциях, потому что они должны были участвовать, возникала мысль: а не является ли ошибкой этот общественный порядок, если им порождено все происходящее?»[660]. «Победа жизни над нежизныо»… «Для простых солдат, для “фронтового быдла”, для тех, кто молчал, маршируя во тьме, Сталинград означает неотступное требование мира» — таково глубокое убеждение философа. Существовал только один путь — «путь безусловного отказа от войны, от агрессии, от захвата чужих земель… Это была наша цель, даже тогда, когда мысль о ней скрывалась от самих себя. Но мысль возникала вновь и вновь»[661].
Германская литература о Сталинграде может составить немалую по размерам библиотеку. Но труд Байера, для которого характерен неповторимый ракурс видения и постижения всемирно-исторического события, занимает в этой библиотеке особое, отдельное место. Вольфрам Ветте позднее констатировал: в 1980-е гг. подспудно зрело понимание того, что «история простых солдат Второй мировой войны до сих пор остается terra incognita. Солдат существует, как правило, анонимно — в списке потерь или в информации о численном составе войск»[662]. Книга Байера появилась именно тогда, когда в историографии ФРГ начался энергичный поиск новых научных подходов к освещению хода и уроков Второй мировой войны. По выражению Герда Юбершера, «была распахнута дверь для осознанного рассмотрения опыта и переживаний простых солдат», и «повседневная жизнь маленького человека на войне стала предметом исследований и публикаций»[663].
Серьезным дополнением к трудам профессиональных историков стал отчет берлинского публициста Пауля Коля, прошедшего с записной книжкой и магнитофоном по следам бывшего «оперативного пространства» группы германских армий Центр (Белоруссия, Смоленская, Тверская, Московская области). В его книге «Война германского вермахта и полиции в 1941–1944 гг.» собраны свидетельства очевидцев и жертв злодеяний оккупационного режима: «Если молчат преступники, пусть заговорят жертвы»[664].
Коль, соединивший хватку репортера с даром исследователя, рассказывал мне, как и почему он решил поведать о злодеяниях немецкой армии на советской территории. «Мой отец, — вспоминал Коль, — служил в вермахте, не был нацистом, но и не выступал против нацистов. Он и его братья упорно молчали о том, что они делали на Восточном фронте. Или повторяли: “Мы только выполняли приказы”. Когда я готовил радиопередачу о преступлениях вермахта, то беседовал с тридцатью бывшими солдатами, и только трое признали, что участвовали в преступлениях и сожалели о содеянном. Десятки немецких издательств отказались печатать мою книгу о злодеяниях группы армий Центр. Мы пережили огненные смерчи во время бомбежек Гамбурга и Бремена или, по крайней мере, слышали о них. Но кто хоть одним словом упомянет русские разбомбленные города и уничтоженные деревни? Мы знаем постыдно мало о том, что там происходило. На пути нашим чувствам и восприятию мы возвели некое подобие железного занавеса».
Существенный вклад в новое прочтение событий, развернувшихся после 22 июня 1941 г., внесли ученые, представлявшие Ведомство военно-исторических исследований. В 1983 г. вышел в свет четвертый том коллективного труда, посвященный подготовке и начальному этапу германской агрессии против Советского Союза. И хотя в томе содержались определенные уступки консервативным идеологам (один из авторов тома признавал, что «при оценке плана “Барбаросса” выявились противоположные точки зрения»), общий вывод был однозначным: война против СССР явилась «тщательно спланированной войной на уничтожение», противоречащей «общепринятым нормам и обычаям ведения военных действий». Эта война, говорилось в томе, стала для Гитлера «более необходимой, чем война на Западе, и обрела значение, которое оттеснило на задний план всякие моральные сомнения». «О превентивном ударе Красной армии, — особо подчеркивали авторы, — речь не шла. Данные оценки обстановки противника и намерений Сталина неоднократно подтверждали как Гитлеру, так и планирующим военным инстанциям, что наступления Красной армии пока опасаться не следует»[665].
На основании тщательного анализа разнообразных источников военные историки утверждали: несмотря на первоначальные успехи вермахта, уже к концу лета 1941 г. стало ясно, что цели, определенные планом «Барбаросса», не достигнуты, а боевая мощь советских вооруженных сил не сломлена. Вопреки допущенным советской политической и военной элитой грубым ошибкам, ценой упорного сопротивления народа и гигантских жертв СССР смог «обеспечить крах оперативно-стратегических и экономических планов германского командования, полностью разрушил иллюзии Гитлера, связанные с тем, что он сможет еще раз вести войну на одном фронте… Это, несмотря на дальнейшие частичные успехи войск и подъем военного производства, по существу, и решило судьбу Германии»[666]. В томе содержалась решительная критика пущенных в ход генералами вермахта версий о том, что только Гитлер, будучи дилетантом в военного деле, единолично повинен в поражениях рейха.
Вольфрам Ветте, один из авторов многотомника, убедительно показал, что тезис о «превентивной войне вермахта» был неотъемлемой составной частью «пропагандистского музыкального сопровождения» германской агрессии против СССР. Ветте опубликовал архивные документы, из которых явствовало: 21 февраля 1941 г., когда подготовка к нападению шла уже полным ходом, командование вермахта издало директиву о том, что «прикрытие операции “Барбаросса” является важнейшей задачей военной пропаганды». В обращении Гитлера, прочитанном по радио в ночь с 21 на 22 июня, было сказано, что причиной нападения будто бы является «военная угроза со стороны Советского Союза»[667].
В ходе «спора историков» вновь была выдвинута версия о «превентивном» характере нападения фашистской Германии на СССР. По уверению сотрудника Ведомства военно-исторических исследований Иоахима Хоффмана, летом 1941 г. Гитлер «имел последнюю возможность упредить другого агрессора», а публицист Гюнтер Гилессен утверждал: гипотеза о «нападении Сталина на Гитлера» будто бы становится «все более убедительной»[668].
Критика установок Хоффмана и Гилессена была аргументированной и повсеместной. Однако весной 1989 г. в ФРГ, а затем и в других странах Запада была опубликована под псевдонимом «Виктор Суворов» рассчитанная на массового читателя, запрограмированная на сенсацию и эпатаж книга «Ледокол». Произведение Суворова обладало внешними (только внешними!) признаками труда, основанного на документах, на ее страницах не без литературного мастерства имитируется процесс переосмысления прошлого.
Тезисы автора предельно просты: Вторая мировая война стала результатом дьявольского замысла Сталина, который — «главный ее виновник и главный зачинщик» — сначала «создал Гитлера», а затем «первым начал мобилизацию, сосредоточение и оперативное развертывание», «первым потянулся к пистолету». Что же касается Гитлера, то он «имел неосторожность поверить Сталину», «к войне против Советского Союза не готовился», а германская армия «к серьезной войне была катастрофически не готова»[669]. Любое из этих утверждений идет вразрез с общепринятыми выводами мировой исторической науки, и доказать это предельно просто: достаточно раскрыть общедоступные издания — «Военный дневник» генерал-полковника Гальдера или материалы Нюрнбергского процесса.
