Давая своему труду подзаголовок «Внизу, где жизнь была конкретна», Байер воспроизвел, чуть видоизменив, формулу Гегеля из «Философии права». Содержание книги находится на рубеже двух сознаний: сознания солдата — одного из многих, обреченных на гибель своим режимом и своими командирами, и сознания умудренного годами философа, ощутившего на склоне лет потребность в осмыслении роли, которую сыграла Сталинградская битва в его личной судьбе и в судьбе его поколения.
Байер, обладавший «чутким слухом, внимательным взглядом и хорошей памятью», свидетельствует: «Тема Сталинграда никогда не оставляла меня — и вчера, и сегодня. Она определила и перевернула мою жизнь»[645]. Со страниц его исповедальных воспоминаний предстает картина мучительных передвижений 76-й дивизии, теснимой войсками Красной армии: Большенабатовский, Вертячий, Котлубань, Большая Россошка, Гумрак, Питомник, хлебозавод, тракторный завод…
В воспоминаниях Байера мы читаем о мыслях и поступках людей, которые находились в пограничной ситуации между жизнью и смертью, порождавшей страх физического небытия, апатию, глухое недовольство системой, смутное предвидение неизбежного краха нацистского режима. В его памяти — каждодневная гибель однополчан, голод, болезни, вши, ощущение нараставшей безнадежности положения войск, брошенных командованием. В «котле» действовала полевая жандармерия, не переставали работать военные трибуналы, вынесшие, по официальным данным, 364 смертных приговора. Байер считает эту цифру сильно заниженной[646]. В книгах, изданных в ФРГ, не говорится о массовом завшивлении солдат, а между тем убежден Байер: тот, кто не упоминает о вшах, «не имеет права писать о Сталинграде»[647].
10 января 1943 г. Байер был тяжело ранен и на следующий день эвакуирован с аэродрома Питомник — с последнего аэродрома, способного принять самолеты люфтваффе. Следы двух предыдущих самолетов с ранеными так и не были обнаружены… Дальше — лазареты в Люблине и Варшаве, отпуск на родину, военные действия во Франции.
Байер — впервые в ФРГ! — рассматривает германскую историографию битвы на Волге с позиции «участника боев в Сталинграде, всю жизнь несущего на себе груз выстраданного прошлого, в котором он участвовал и которое он пережил». Он в полной мере ощущает, что на нем «в равной мере лежит ответственность как за историю, так и за образ истории»[648]. Ученый именует бóльшую часть западногерманских работ о Сталинграде «оправдывающей литературой», «комбинацией недостоверных сведений, иллюзий и фактов». Авторы публикаций подобного рода лишь «прикрываются именем исторической науки», нередко прямо повторяя «ложь, сфабрикованную министерством пропаганды», воспроизводя тезисы «приказной публицистики Третьего рейха»[649]. Что же касается «сконструированных мемуаров» гитлеровских военачальников, то в них совершенно игнорируются, подчеркивал Байер, действия и мысли «тех, кто были внизу», тех, кто стал «жертвами стратегических планов»[650].
В книге Байера анализируется монография о Сталинградской битве, выпущенная в 1974 г. сотрудником Ведомства военно-исторических исследований Манфредом Керигом[651]. На фоне других изданий книга Керига представляется достаточно объективной, но автор базировался преимущественно на тщательно-педантичном использовании так называемых журналов военных действий (Kriegstagebücher), составленных высшими офицерами 6-й армии и хранящихся в фондах Военно-исторического архива ФРГ.
Реакция Байера на односторонние методы использования указанных источников являлась крайне резкой. «Все это были, — подчеркивал он, — доклады, которые одни “начальники” передавали по радио в Германию для сведения других “начальников”, — и ничего больше… То, что действительно происходило “внизу, где жизнь была конкретна”, не находило никакого отражения в приказах командования»[652]. Для Байера, пережившего битву на Волге как главное событие своей жизни, односторонность подхода Керига была абсолютно неприемлема. «А где же человек?», — вопрошал философ. В стороне оставались рядовые солдаты, «жертвы планов и конструкций, то самое фронтовое быдло»[653].
Освещение катастрофы вермахта с точки зрения простых солдат должно стать, по глубокому убеждению ученого, непременным условием «гуманистической трактовки исторических событий»[654]. Выводы Байера гласят: «Подлинный смысл событий в Сталинграде можно постигнуть только на основе того, что происходило “внизу”»; «История, заново формирующая человека и изменяющая его мировоззрение, может быть воспроизведена в нашем столетии, как это предвидел Гегель, только через знание (Wissen), основанное не на сухом повествовании, но на чувственном восприятии (Empfinden)»[655]. Эти установки были не исследовательской конструкцией, но выстраданным опытом.
К числу несомненных заслуг Вильгельма Раймунда Байера принадлежит то, что он, продолжая традицию Лоренцо Валлы, раскрыл реальный характер широко распространенного корпуса (в ФРГ и за ее пределами) фальсифицированных текстов о Сталинграде. Байер был первым, кто усомнился в подлинности «последних писем» и осуществил их квалифицированный источниковедческий и археографический анализ. Ученого насторожили «театральность» писем, их «хвастливый, заносчивый» тон, темы, которые «никак не затрагивали простых солдат»[656].
Авторами текстов, свидетельствовал Байер, могли быть люди, которые «находились в совсем ином мире»[657]. Его заключение было категоричным: «последние письма» представляют собой «топорно сработанную» мистификацию — едва ли не по рецептам пресловутого Конрада Куяу — известного в ФРГ поставщика фальшивок (в том числе подложных «дневников Гитлера», публикация которых вызвала скандал)[658].
Советская историография, отмечал Байер, «по праву рассматривает 19 ноября как переломный день, как памятный день Сталинградской битвы». Байер писал, что из всех авторов о Сталинграде, наиболее близок ему Василий Гроссман, который «был свидетелем сражения с самого близкого расстояния». Наверное, Байер является единственным немецким автором, который ссылается на сборник сталинградских репортажей Гроссмана, немецкий перевод которых был опубликован в 1946 г. в Москве.
Что притягивало Байера во фронтовых очерках Гроссмана? Не только «поэтический язык», но умение — вслед за Львом Толстым — дать убедительный коллективный портрет простого русского солдата — скромного, стойкого и самоотверженного. Героем писателя становится «простой мужик, пехотинец». Это характерно, в первую очередь, для напечатанного в «Красной звезде» и в «Правде» очерка «Направление главного удара» о людях 308-й сибирской дивизии полковника Леонида Гуртьева (противостоявшей в районе Тракторного завода 76-й дивизии вермахта).
В книге Байера содержится высокая оценка романа Гроссмана «Жизнь и судьба». Во фронтовых репортажах Гроссмана обстановка в стане врага дана как бы сквозь прорезь прицела — с преобладающими чувствами ненависти и справедливой мести. В творчестве «позднего» Гроссмана к неповторимой четкости зрения добавилось глубинное постижение всемирно-исторического смысла Сталинграда, в том числе для будущего Германии и немцев: «Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства; они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни, и именно поэтому люди не понимали и не замечали их. Этот процесс ощутить было так же трудно, как трудно ощутить работу времени. В мучениях голода, в ночных страхах, в ощущении надвигающейся беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью… Кто из гибнущих и обреченных мог понять, что это были первые часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после десятилетия тотальной бесчеловечности!»[659].
