Вскоре Иван, должно быть, поняв, что Николай и на сей раз держится гораздо сильнее, чем он, решил повалить его на пол, чтобы затем быстро вскочить и уже таким образом добить своего горячего противника. Однако юркий и прыткий Шелков мгновенно вцепился в него и потянул Ивана за собою вниз, быстро оказавшись сверху, и принялся уже в таком положении мутузить его.
Все это сопровождалось громкими криками перепуганной Ефросиньи. Вскоре же Иван, возможно, от вновь нахлынувшего куража столкнул с себя Шелкова, и они оба начали кататься по полу, не желая сдаваться, да и уже толком не понимая, за что именно дерутся.
На крик Ефросиньи, который практически не смолкал, прибежали Осип Евгеньевич с Мироном и Сашкой. Пожилой мастер и двое рабочих отобедали в тот раз в трактире и только-только возвращались на работу свою. Подходя к столярной и услыхав девичий крик и какие-то странные звуки падающих предметов – ведь эти двое, пока дрались да катались по полу, совсем не замечали, что они задевают, что сбивают, а что сбрасывают, – за несколько секунд влетели в мастерскую, уже понимая, что там сейчас происходит.
Они сразу же принялись разнимать драчунов и даже выгонять Фроську, дабы она никого не провоцировала здесь от греха поодаль.
Атаковавших друг друга парней наконец смогли утихомирить и растащить по разным углам.
Пожилой мастер сам не на шутку испугался того, что эти двое драчливых петухов изрядно поколотили друг друга на сей раз, и как бы теперь не пришлось с лекарями дело иметь, а это значит, что есть и риск не успеть работу в срок завершить, если серьезные повреждения у рабочих оказаться могут, тогда с выручкой можно распрощаться.
Разняв дерущихся, Осип Евгеньевич велел Ивану идти к себе домой, мол, наработался он на сегодняшний день уже.
– Ступай, Иван, наделали вы тут делов, уж более вас одних точно в мастерской не оставлю, а коли еще буянить задумаете, тотчас вконец повыгоняю! – ворчал пожилой мастер, с недовольством глядя на вытирающего с лица кровь Ивана, который особо и не вслушивался в слова хозяина.
Весь потный, с мгновенно отекшим синяком на подбородке и кровью в некоторых местах на ладонях и лице, он тут же, горячась, зашагал прочь, всеми силами пытаясь скрыть боль в теле своем. У выхода из мастерской он остановился и, медленно развернувшись, проговорил:
– А вы угрозы эти приберегите для выродка этого, это он на меня первый бросился и бить начал, когда я с Фроськой разбирался по делу своему. В следующий раз точно подкараулю да убью его, если нос свой в дела мои совать будет!
И он, выпрямившись, вышел из мастерской, все еще наигранно демонстрируя всем, что практически не пострадал во время драки. Хотя все и без того прекрасно видели, что досталось ему не завидно.
Николая же усадили на табурет, и Осип Евгеньевич велел принести ему воды, чтобы отмыться от крови да освежиться наружно и внутренне. Мирон тут же принес ему глиняный кувшин, заполненный доверху прохладной водой.
– Э-ге, кувшина тут мало будет, давай таз вон тот неси сюды, да воды побольше набери, – указал пожилой мастер на лежащий под столом медный глубокий таз. – Скоро, видать, ты главарем-то станешь, ишь как ты его! – даже посмеиваясь, приговаривал Осип Евгеньевич, глядя на приходящего в себя после взбучки Николая.
– А я здесь ни на чье место не претендую, мне главное, чтобы работать спокойно давали да не то, что меня, но и людей, что рядом со мной находятся, не обижали. Уж не могу я равнодушно смотреть на то, как при мне живого человека, да еще и ни за что, обижают. – Он снял с себя рабочую рубаху, которую, казалось, не отмоет теперь и самое дорогое мыло, и принялся ей вытирать кровь с лица и тела своего.
– Ну вот и отвечай теперь за побуждения свои. Этот мир жесток нынче: никому не понравится, когда со своим благородством лезут, уж будь готов к тому, что хорошего человека рано или поздно и погубить захотят.
– За что же губить-то? За благородство?
– А Христа за что распяли? Ведь и Бога нашего за милосердие и любовь к нам к кресту пригвоздили. Терпи уж, коли человек ты Божий. Господь терпел и нам велел. Господи, помилуй нас грешных. – Осип Евгеньевич перекрестился, глядя на небо, через окно.
Кровь на лице Шелкова и многочисленные ссадины говорили о том, что и ему досталось знатно, но все же выглядел он несколько лучше Ивана.
Впоследствии Осип Евгеньевич ни за что не допускал оставить Николая с Иваном без своего присутствия.
«Еще поубивают друг друга», – качал головой пожилой мастер. Он, все последующие дни в мастерской, старался давать этим двум рабочим такие задания, чтобы они даже в мастерской находились на как можно более дальнем расстоянии друг от друга. Вначале Николаю было несколько непривычно работать таким образом, к тому же он постоянно ощущал себя маленьким мальчиком, который находится под строгим надзором у папеньки. Однако при определенных усилиях Шелков принудил себя относиться к этой ситуации с равнодушием.
Обычно Николаю было поручено распиливать и приколачивать в правом углу, где, как правило, хранились пилы да лежали молотки с гвоздями, а Ивану надлежало обрабатывать да оформлять – все подручные средства для сего находились в левом углу мастерской.
Ефросинья в столярную более не заявлялась. Быть может, сам Осип Евгеньевич сказал ей о том, чтобы не приходила во избежание очередных конфликтов, либо же Иван так хорошо намуштровал ее, что она теперь или по приказу его, или сама уже из-за страха своего не показывала там своего носа. Впрочем Николаю не было никакого дела до нее, и вся былая симпатия улетучилась еще тогда, когда она начала отнекиваться, что не докучала к нему вовсе.
Спокойны и протяжны были все дальнейшие дни. Во время своей работы в мастерской Шелков частенько погружался в мысли, иногда даже не замечая того, что он делает, работая механически. Однажды, задумавшись, он, правда, надрезал слегка пилой себе палец. Кровь, конечно, хлыстала порядочно, но шрам уже спустя три дня совсем исчез. Однако после сего случая Шелков начал гораздо внимательнее относиться в тому, что находится у него в руках во время его насущных, никому не известных дум. И все же чувства спокойствия и протяженности яро соперничали друг с другом в душе его.
Спокойствие Николаю придавало сил и наводило на многие нужные мысли, протяженность же эти силы изнашивала и все полезные мысли приводила к какой-то неопределенности. И это несколько утомляло Шелкова. Он часто маялся от мыслей о будущем и от некоего страха за дальнейшую жизнь свою, что тоже усердно пытался скрывать от окружающих, которым и так, казалось, нет до него никакого дела.
Однако все свое недоумение касательно настоящего и будущего, он старался заглушить усердной работой, и отчасти это у него получалось. За последние четыре дня он смог сделать двенадцать стульев, три стола и еще несколько деревянных игрушек. Что же касается того медвежонка, коего он однажды смастерил еще в своей мастерской и каким-то чудесным образом смог сохранить, то он всегда лежал у Николая под подушкой, и Шелков каждый вечер, ложась спать, засовывал руку под эту подушку, чтобы проверить, на месте ли он, поскольку казалось ему, что эта деревянная фигурка – единственная вещь, напоминающая ему о прошлой жизни его.
Подходила уже вторая неделя к концу, и мастера трудились в полную силу, дабы успеть всю запланированную работу в срок. За свое дело Шелков мог совсем не тревожиться, поскольку товары у него делались даже несколько наперед. Никто из мастеров Осипа Евгеньевича не успевал быстрее выделывать товар, чем Николай. А это рождало некую немую зависть к Шелкову особенно в сердце у Ивана.
Хотя о скользких отношениях Ивана с Николаем все как-то даже и позабыли, и уже не уделяли им столь неотрывного внимания. Иван, конечно, и теперь мог выкинуть какую-либо нелепую шутку касательно Шелкова, огрызнуться ему или съязвить, но все как-то относились к сему как к само собой разумеющемуся. Конечно, пускать в ход кулаки оба парня уже не смели, по большей части потому, что хозяин их всегда, как и обещал, находился в мастерской. Впрочем, даже на скользкие словечки Ивана Николай совсем уже научился не реагировать. Как и Мирон с Сашкой, которые тоже давно перестали усмехаться, слыша очередные издевки от Ивана. Если разве что только Осип Евгеньевич изредка мог поглядывать то на одного, то на второго, как бы для своего спокойствия.
