Темнеть начало достаточно скоро, и Николай, ожидающий того, что туманные облака, как и прошлой ночью, заслонят собою слабенькие кристаллы звезд, зажег керосиновые фонари и расставил их в разных углах телеги. Получилось достаточно складно, да и керосиновый свет наводил иллюзию спокойствия. Хотя это было рискованно, ведь источники света запросто могли привлечь диких животных и разбойников. Геннадий Потапович как-то рассказывал Николаю, как в молодости, пересекая этот же лес, он заимел печальный опыт встречи с разбойниками, которые тогда отобрали все его деньги и оставили купца избитым валяться на дороге, покуда не подобрал его проезжающий мимо смотритель. Внезапное воспоминание истории отца еще больше встревожило Николая. Тем не менее у Шелкова имелось с собою ружье, которое, опять же, смог вынести кто-то из крестьян из горящего барского дома, что теперь было весьма кстати. Оружие лежало на коленях Николая, и в любой момент он был готов пустить его в дело. Если трещала какая-то старая высохшая веточка или где-то вблизи давала о себе знать сова, Николай тут же клал руку на ружье, средоточенно определяя возникший в том или ином месте звук. Он впервые ехал по ночной лесной дороге и нынешнее положение свое явно считал незавидным. Многие ели были кривы и дремучи, они склонялись почти до плеч Николая, безобразно сплетая свои старые жуткие ветви в объятиях между собой. Шелкову то и дело приходилось уклоняться, чтобы они не задевали его. Некоторые изрядно непослушные деревья все же смогли понатыкать плечи, шею, голову и грудь Николая, доставляя ему колкое, холодное, нервозное ощущение старых грубых иголок. Этот лес сильно отличался от того доброго и светлого леса, в котором в детстве с наслаждением проводил время маленький Николушка. Ели там были мягкими и нежными, не то, что эти – холодные, жесткие и пугающие ранимое сердце деревища. Благо этой ночью подвывал попутный Николаю ветер, который хоть иногда шевелил все эти спутанные ветви-руки, предоставляя более-менее свободный путь. Темноту же, к великому сожалению, дружественный ветерок одолеть не мог, и Шелкову только оставалось надеяться, что фонари его продержатся как можно дольше. Эти фонари, к слову отметить, покупал Геннадий Потапович как раз до отъезда Николая в академию. Покупал он их на местном рынке у балтийского мастера, который в Латвии владел целой мастерской со множественным количеством фонарей в викторианском стиле. Мастер расхваливал не только изысканность своих изделий, но и несомненное их качество и долговечность. Что, в общем-то, и оказалось правдой. Хоть у Шелкова и не было более спичек, он был уверен в том, что балтийский фонарь еще долго будет держать свет, что сейчас очень было надобно Николаю.
Телега неожиданно остановилась.
– Но-о-о, что встала?! – Николай строго обратился ко вдруг вставшей истуканом скотине, но, вновь ощутив всю грозность лесной ночи и вероятный страх лошади, смягчил голос: – Заряночка, миленькая, ну иди же, иди. Что же ты там такое заприметила, глупышка моя?
Не сдвинувшись с места, лошадь только лишь фыркнула и зацокала передним правым копытом. Где-то вдали подала малоприятный голос сова.
– Да что же такое-то? Не вижу ничего, – проговорил Николай, пытаясь вглядеться в лесную темноту.
Аккуратно соскочив с телеги, он схватил самый ближайший фонарь и, пройдя несколько вперед от скотины, увидел, что впереди две канавы с болотной водой, между которыми невинно простилается худенькая дорожка.
– Тьфу ты, зараза! – проговорил Шелков. – Как бы теперь не увязнуть. Ай, ладно, уж как-то ведь проехать надо… Осторожненько и проеду.
Он вернулся в телегу и легонько встряхнул поводья, веля лошади двигаться вперед. Первое время она еще побрыкалась, но вскоре сдалась.
Кое-как она зашла на эту дорожку и, дрожа и все еще фыркая, потащила по ней телегу с хозяином.
– Ну-ну, родненькая, спокойно, сейчас переедем с тобой, – успокаивал ее и себя Николай, нервно натягивая поводья.
Как только лошадь прошла весь путь, она, вероятно от страха ускорила шаг, чего делать было нельзя, и за сим Шелков вовремя не натянул поводья, за что и поплатился в следующую секунду падением в холодную болотистую канаву. У Шелкова даже не было времени, чтобы опомниться. Он не успел закричать, тут же телега наклонилась, и Николай оказался в канаве вместе со всем, что вез он с собою в Петербург.
Кряхтящая и ржущая на весь лес лошадь яро упиралась в землю копытами в противовес свисающей телеге, но все равно съезжала тоже в канаву. Нужно было немедленно ухватить телегу. Шелков тут же ринулся придерживать и подымать ее, что позволило лошади высвободиться, и она подалась вперед, уже сама вытягивая телегу из канавы, не без помощи Шелкова, разумеется. Ледяные с проступившими венами руки Николая пронзила ноющая боль, но, стиснув до сильной боли зубы, он все еще пытался вытолкать телегу как можно дальше, пока перепуганная лошадь на узкой дорожке тоже содействовала хозяину своему. В любом случае, кое-как перетащить телегу все же удалось, что показалось Шелкову каким-то даже чудом, поскольку он никак не ожидал того, что у него найдется столько силы, чтобы удержать груженую повозку. Он уже позже сделает вывод о том, что смог сберечь ее потому, что пребывал в состоянии некоего шока или даже своеобразной «горячки-лихорадки», что способствовало столь мощному притоку сил. Однако на невредимой телеге и не свалившейся в канаву лошади все радостные нотки завершились, поскольку и большинство вещей, и мешок с деньгами попадали в болотистую воду. Николай еще какое-то время рыскал руками по студеной тине, пытался что-то нащупать, достать. Но вещи были утянуты болотом, да и в любом случае они уже были попорчены. Что же касается мешка с деньгами, то большая часть денег из него вывалилась еще на лету: Шелков, очевидно, слишком слабо затянул его, и некрепкие узлы развязались еще по дороге. Тем не менее, уповая на чудо, Николай поспешно перемещался из одного угла канавы в другой, надеясь отыскать мешок с частью выручки. Он был почти уверен, что через несколько часов ощутит сильный жар или озноб, поскольку даже не нужно быть лекарем, чтобы предвещать то, что после сего ледяного болота, скорее всего, ожидается вдобавок ко всем проблемам еще и лихорадка. Николай уже совсем потерял надежду на благополучный ход затеи, но все же зачем-то продолжал водить руками по болоту. Однако спустя минуты три он вытянул-таки сырую грязную ткань, больше напоминавшую половую тряпку горничной, чем бывший мешок, и, осознав, что все деньги безвозвратно утеряны, от досады и злости порвал его на две части и выбросил в это же болото. Затем он, сам того уже не понимая как именно, вылез из болотистой ямы, быстрыми рваными шагами подошел к лошади, поправил уздечку на ней и, взобравшись на телегу, поехал далее. Затем, зарывшись лицом в ароматное сено, тут же уснул, скрючившись от холода и ноющей физической и душевной боли.
Абажур неба был уже достаточно светел и облачен, когда Шелков таки разлепил свои синеватые веки после злосчастного остатка ночи, который буквально вынудил его от тоски и безысходности погрузиться в сон.
Лошадь медленно перебирала грязными ногами по лесной тропинке, которая впереди уже, наконец, заканчивалась, и Шелков должен был выехать на главную дорогу. Скорее всего, если бы не его ночные приключения, то он уже был бы в городе.
К рассвету молодой купец мог считать себя беднее, чем был он, когда только лишь выезжал в Петербург. Теперь же у него не было ни денег, ни каких-то вещей, одежда его скверно пахла от прилипшей к ней болотной тины и выглядела нелепой и грязной. На удивление свое, Шелков обнаружил лишь каким-то чудом сохранившегося деревянного своего медвежонка, выглядывающего из сухого сена, что было разбросано по телеге.
Как только Николай миновал перевалочную дорогу между лесом и городом, взору его предстали долгожданные петербургские домишки. Спустя минут пятнадцать между ними начали появляться роскошные, нежные, с завуалированными узорами и колоннами особняки.
