– Иисусе Христе, Боже мой, прости меня! – крестясь и кланяясь, молился Шелков. – Прости меня, согрешил я. Вещь самовольно взял, иную вещь испортил, любопытен к чужим грехам был! Прости-прости меня. Согрешил я, Господи. Согрешил. Прости меня! – Сердце Николая очень быстро колотилось, так что он даже и сам чувствовал, как оно гоняет кровь в грудной клетке его. Из глаз его ручьем бежали алмазные слезы, которые, как бы ежесекундно не вытирал их он, казалось, усердно очищали его согрешившую душу. Какое-то время он продолжил молиться своими словами, а после, немного успокоившись от нахлынувших слез и почувствовав теплый поток спокойной и радостной благодати в сердце, душе и разуме своем, прочитал три раза молитву «Отче наш». Затем, поблагодарив Господа за то чувство утешения, которое Он умилосердился ниспослать ему, и также поблагодарив Его за прошедший день, он прочитал коротенькую молитовку из Молитвенного правила на сон грядущий, которую прекрасно знал наизусть: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь». – И вновь перекрестившись и коснувшись головой деревянного пола, Николай встал, переоделся в ночную одежду и наконец лег в кровать.
Лунный свет ласково гладил его по уставшему лицу и взъерошенным локонам. Не было слышно ни звука, словно Николай находился один-одинешенек в этой старенькой, холодной гостинице.
Абажур неба плотно закрыл звезды темными туманными облаками, минуя ночную царицу луну. Шелков провалился в сон, как только его голова коснулась ситцевой приятной подушки. Спал он оставшуюся часть ночи достаточно крепко, не наблюдая никаких снов и не просыпаясь от поспешного топота частых чьих-то хождений по лестнице и этажу его.
Утро же наступило для него бессовестно скоро.
Яркое солнце уже благородно красовалось на безоблачном полотне неба, когда дворовые псы только-только начали сходиться у городских таверн, булочных и кондитерских, в ожидании, что кто-то, как это обычно и бывает, бросит им что-нибудь дельное и вкусное.
Настенные часы показывали без пятнадцати восемь летнего утра. Хотя, кто его знает, возможно, было еще раньше или позже… Сии часы выглядели древнее самой гостиницы, поэтому нельзя было исключать того, что они могли лгать посетителям. Но сейчас это не было таким уж бедствием.
Открыв немного опухшие глаза, Николай протяжно зевнул и уселся на кровати, рассуждая, что если бы не солнечный свет, настолько яро светящий ему в лицо, то он бы еще долго спал, восстанавливая силы после недосыпания. Он чувствовал некоторую слабость и дрожь, и в душе его играло сильное желание поспать еще час или даже два. Но, тут же осознав, что сегодня ему нужно кровь из носу распродать почти все привезенные вещи, он быстро вскочил и принялся переодеваться, мыться и бриться. Шелков очень хотел поскорее разделаться с торговлей и уехать уже к дядюшке, поэтому старался не упустить даром ни единой минуты.
На рабочих его мужиков-помощников пришлось даже малость прикрикнуть, так как после изнурительной дороги никто из них не мог найти в себе силы разлучиться с постелью. Некоторые даже позволили себе по приезде в гостиницу две-три рюмочки дешевенького коньяка, и теперь им было вдвойне мучительно поднять свое тело над кроватью. Тем не менее после напористых фраз Николая о том, что ежели они сейчас же соизволят подняться и приняться за работу, то работа так скорее завершится, а после он заплатит им в два раза более уговоренного, это несколько оживило их. Если бы не слова Шелкова о доплате, они, вероятно, так и продолжили бы валяться, уговаривая барина малость еще повременить с торговлей, однако слова его очень даже взбодрили их, и они тут же принялись собираться.
За пятнадцать минут были приведены из конюшни отдохнувшие, накормленные, чистые лошади и перенесены вещи в телеги.
– Что ж, едемте, братцы, едемте! – скомандовал Николай и скорее отправился вместе с мужиками на базар. Вместе с вещами он хотел продать и лошадей, оставить только одного жеребца себе для дороги и другого – отдать Игнату, чтобы, во-первых, рабочие смогли добраться домой, а, во-вторых, таким способом он очень желал оставить у своего рабочего славную-добрую память о себе.
Приехав на базар, Николай сразу же арендовал место и пустую лавку и, распределив как можно гармоничнее все товары, стал дожидаться первых приобретателей. Несмотря на сдержанный и серьезный внешний облик свой, в душе Шелков очень переживал: сегодня он впервые должен был заведовать всем процессом торговли, ведь ранее выезжал он на базары исключительно в сопровождении отца, и теперь время от времени закрадывались в разум его сомнения о том, что сам он может не справиться с полноценной ролью купца. Но Николай старался не обращать на эти сомнения внимания и изо всех сил пытался казаться уверенным и отлично знающим свое дело человеком.
Некоторые люди уже начали посматривать в сторону его лавки, но пока никто не подходил, чтобы сделать хоть какую-то покупку. Николай еще с первого своего приезда на рынок с отцом знал, что большая часть людей охотно подходит к тем торговцам, что ярко и громко демонстрируют свои товары, по сути, расхваливая их, словно на аукционе. Шелков сразу же сообразил, что нужно немедленно привлечь к себе народ, а потому собрался с моральными силами и попытался громко и четко проговорить каждое зазывное слово: «Подходи, народ честной, покупай скорее новую мебель из крепкого прочного дерева, новейшую расписную деревянную посуду, игрушки дитяточкам! Яркие льняные ковры! Ну что стоишь, народ?! Ну, покупай же скорее!» Николай сам от себя не ожидал того, что он, оказывается, может так выхваливать свои товары, однако это ему все же давалось не без смущения. После нескольких таковых «ораторских выступлений» к лавке его начали все более притекать люди. Вскоре Шелков совсем уже перестал конфузиться и даже начал получать удовольствие от взаимного действия с людьми. Через час он распродал все столы, большую часть стульев и два ковра. Также Николай смог продать пару матрешек двум прелестным городским девчушкам и набор посуды барину, у которого, как выяснилось, была дочь на выданье. Денег у Николая уже было достаточно для того, как если бы он решил ехать в Петербург на купеческой кибитке и снимать там самостоятельно пять дней квартиру. Он отлично понимал это и теперь уже наконец ему стало немного спокойнее за свое несчастное положение. Но какую-то часть прибыли надлежало отдать рабочим, какую-то часть даровать дядюшке за гостеприимство, все остальное пока следовало просто сохранять. Тем не менее народ подходил все бойчее, и Николай уже не рассуждал о денежных средствах. Понимал он только то, что они всё пополняются и пополняются.
В какой-то момент подошел к его лавке усатый, в черной лакированной цилиндрической шляпе мужчина с палочкой, рядом с которым была та самая роковая дама, в комнате которой ночью Шелков разбил статуэтку и у которой незаметно брал ножик. Они внимательно осматривали выставленные на продажу вещи и о чем-то шептались. Николаю вмиг стало как-то неприятно и гадко на душе не только потому, что он до сих пор чувствовал вину за собою, но и потому, что вот теперь эта разгульная дама так любяще держалась под руку с, вероятно, своим законным супругом, а ночью же она предавалась позорной утехе с молодым любовником. Вскоре они закончили перешептываться и вновь принялись глазами изучать вещицы.
– Светлейший, по какой цене у тебя эти ковры? Красота несусветная! – благодушно спросил Николая мужчина, с любопытством осматривая приглянувшийся ему товар. Глаза его были добрые и, на удивление его положению, простые.
– Двадцать рублей каждый, почтеннейший господин. Купите три ковра – четвертый за пять рублей продам, – спокойно ответил Николай и, не удержавшись, одарил, по всей видимости, жену этого любезного господина неприветливым, презрительным взглядом, который она тут же ощутила на себе. Мужчина же так был занят пристальным изучением ковров, что никакого взгляда, адресованного его жене, даже не заметил.
