Бершева (Беер-Шева) двадцать пять лет назад, быстро растущий израильский город, прилепившийся к Иудейской пустыне, знаменит бедуинским базаром. Шуг – базар, и репатрианты, быстро освоившие торговое пространство нового языка, так и говорят – сходить на шуг. Сюда заворачивают кочевые племена бедуинов, свободно пересекающие границу между Израилем и Иорданией. Это несомненная примета Востока: война – войной, но торговля – торговлей. Поскольку к бедуинскому племени не приставишь таможню, здешняя толкучка славится низкими ценами. Более всего знаменита коммерция украшений – бесчисленные сережки, броши, цепочки из серебра, втрое ниже, чем в любом другом месте Израиля. Пока караван идет, в оазисах стучат бойкие молоточки, плавится металл в тигельках, тянется серебрянная нить. Среди бедуинов немало русскоязычных, вполне узнаваемых, часть грузинских евреев вернулась к кочевому образу жизни. К чертям земледелие, тучные нивы и тощие пастбища, да здравствует коммерция и бог ее Меркурий. да здравствует изобилие кочевых шатров до отказа забитых футболками, джинсами, платьями, юбками, рубашками, бельем и прочим ширпотребом. Пригород Бершевы с разглаженной грунтовой дорогой в ухабах, с кучами сбитого в камень песка незаметно переходит в пустыню и растекается в мареве, не оставляя даже чахлого кустика равнодушному взгляду, только пыльный жар, за которым дальний берег Мертвого моря, где нет ничего израильского, где Иордания, и тяжелый от зноя восток, утыканный нефтяными вышками.

С городской окраины пустыня представляется безликой и неинтересной. Уже за полдень оттуда к базару выходит группа молодых людей. С виду американцев, может быть, европейцев. Высокий красавец в бурнусе, слегка небритый, устраивается, лежа на боку, на базарный прилавок, выкладывает на себя длинную трубу, поддерживает ее снизу голой пяткой. Труба исторгает хриплый звук гoлодного мычания. Или страстного, так лучше. Под мычащим прямо под рундук усаживается его приятель, одетый вполне цивилизованно – в черную майку и шорты, он с парочкой небольших барабанов, похожих на половинки арбуза. Есть еще третий, тоже с трубой современного вида. Они хорошо сыграны, быстро начинают восточную мелодию, задают монотонный ритм. Играют профессионально, не иначе, как джаз ориентального, так называется все, что связано с востоком, направления.

Суть зрелища в девушках, взявшихся танцевать тут же на выбитом в камень проходе базарного ряда. Их двое. Привлекательная рыжая, одетая в сари/ она работает только руками, раскачиваясь в ритме музыки. Погоду делает ее напарница. В прозрачных шароварах, в платке, повязанном наискось, оставляя открытыми плечо и живот, грациозная, с красивым сосредоточенным лицом, застывшим, как маска, она заполняет пространство, очертив круг плавным циркульным движением вытянутого вперед носка. Выверен каждый шаг, жест. Танец однообразный, мерный, волнующий, сладострастный. Тянется долго. Руки не стихают, не останавливаются ни на мгновение, будто водоросли шевелятся под невидимым течением в глубине вод. Каждый всхлип трубы, постоянный рокот барабана, призывный рев восточного инструмента – все переплавлено в танец. Круг за кругом, страстные конвульсии живота, луч солнца, скользящий по лицу, застывшая маска царственной куклы, озноб тела. Труба уступает пространство звука барабану, выжидает, вновь вступает, рвется бешеный вой. Танцовщица движется, нанизывая, наматывая круги невидимой нитью, блестящая птица в огромной клетке из золота и жара предвечернего солнца, потом замирает, начинает опадать, ниже, распластывая тело, уходит, как в пучину, в твердь базарного пятачка, под ногами вялых от жара зрителей, тянется уже по земле, еще и еще, замирает в шпагате, уронив голову, застывает между базарных рядов. Глаза толпы. Покупателей немного. Последний удар раздается над ней, уже неподвижной, визгливо мычит труба и взбрыкивает барабан. Наступает тишина. Она держит ее долгую минуту, никак не меньше, вокруг молчат, народ застыл, только поодаль в овощном ряду перекликаются мальчишки, собирают нераспроданный товар. Тут из базарной харчевни вываливают толстяки – оплывшие щеки, масляный блеск, золото во рту, мелкая угольная щетина. Смотрят на распростертую с сытым интересом, оценивают. Она сейчас встает, медленно, будто со сна, загипнотизированная собственным движением и его внезапным обрывом, финальным рывком в тишину, берет с прилавка сброшенную туда большую черную шляпу и идет с ней по кругу. В глазах нет ничего, ни выражения, ни отклика, они остановлены, взгляд ее видит сейчас только себя, и тот мир, в который она покинула буквально вот-вот. Если подают, она благодарит полупоклоном, легко, по балетному, чуть присев и отведя назад ногу. Руки движутся. Лицо скрыто оцепенелой улыбкой. Что за ней – благодарность или презрение? Что заслужили мы – зрители? Что смотреть ходили вы в пустыню? Как клялся когда-то Ирод обольстительной танцовщице – чего не попросишь у меня, дам, вплоть до половины моего царства. Голова – вот достойное вознаграждение, легенда, голова с потухшими глазами, голова на мраморном прилавке мясных рядов в небрежно затертых подтеках крови… Шум далекого пира доносится, кажется, не исчезая вовсе, искусство требует жертвоприношения – буквально и немедленно на наших глазах. Мир застывает на мгновение, и, гася магию предания, откликается трезвым голосом века. Те, кто мог быть укрощен ее гневом, чувствуют. У них свое оружие, своя сила. Толстяк с презрительным выражением достает бумажку, танцовщица подходит, замирает в привычном полупоклоне, тянет шляпу, облегчая встречное движение, а он теперь медлит, деньги липнут к руке. Вот его власть, его месть. Почти не меняя линии благодарного поклона, она чуть распрямляет спину, поднимает голову и глядит. Та же улыбка, ничего не меняет. Он держит деньги, даже оглядывается на приятелей и только потом стряхивает деньги щелчком и презрительно, именно как подачку, в шляпу. Возьми. Таков его ответ, вызов на равных. Вот цена ее красоты, ее танца, вот приговор презирающего cытого высокомерия. Она идет дальше, ничем не выдав себя. А музыканты, не обращая внимания на сборщицу, заняты своим, подхватывают инструменты и идут прочь. За базаром. Там дорога раздваивается, одна – в город, другая – к близкой пустыне.

Вениамина М. я раньше не знал, хоть среди общих знакомых знать его полагалось. Про него – еще до отъезда человека вполне взрослого и самостоятельного – так и говорили: – Как вы не знаете? Этот тот самый М. – сын доцента М. Считалось, что не знать доцента М. совсем невозможно. Другие корни генеалогического древа Вениамина М. были для меня неизвестны, но доцент в тогдашнее советское время звучало почти как титул. Тем более, что титул, как известно, можно было купить за деньги (Ротшильд когда-то так и поступил), а доцента так просто не купишь. Раньше так было. Сейчас в подземных переходах запросто продают Трудовые книжки и всякие Дипломы. Но зачем теперь покупать доцента, когда почти за ту же цену можно купить профессора или академика? Сам Вениамин дело доцента М. продолжать не стал и отбыл в Израиль. Тогда это было связано с трудностями, но теперь времена переменились, и сын доцента появился у нас, как скворец из пионерской песни, возвестивший приход весны. Конечно, сравнение натянуто и может быть использовано лишь с одной целью, показать, что, вернувшись, Вениамин попал как бы в другую страну. И потому знакомые, пережившие эти годы безвыездно в наших краях, говорили с волнением: – Вы знаете, приехал Веня М. – сын доцента М. (вы его должны помнить). Совсем другой человек. Сами увидите.

Свести нас обещал общий приятель. Меня интересовала судьба израильских друзей, разделивших в те давние годы Вениаминову участь первопроходца. Да и сам я, признаюсь, задумывался, наступает время, когда хочется перемен. Встреча с М. назрела. Приятель сообщил, что М. заедет к нему на работу, и по пути домой они могут быть у меня. Бывших земляков передавали друг другу, как драгоценные сосуды, исполненные, если не мудрости, то полезной информации. И еще неизвестно, что важнее.