Давно это было, теперь молодежь не поверит. Время для организации застолья было не простое, но бутылка водки и банка рыбных консервов у меня имелись. Я сходил за редиской и стал дожидаться гостей, надеясь, что М. окажется не слишком привередливым. Но не дождался. Оказалось, с утра он отправился в недальнюю провинцию к родителям жены. Его представления о пригородном сообщении явно устарели, автобусы не ходили по причине отсутствия бензина, и наш иностранец вернулся домой лишь к ночи. Состояние счастья определяется ценой усилий, затраченных на его достижение, так что странник вернулся очень счастливым.

Вскоре М. пригласил меня к себе. Квартиру ему оставили (или сдали?) давние знакомые. Когда я пришел, М. разговаривал по телефону. Он был невысок, благообразно седовлас и покрыт равномерным средиземноморским загаром. Сейчас в середине мая загар смущал. У нас М. оказался проездом по пути в Скандинавию. Что-то в этом было подлинно европейское, отправиться в путешествие загоревшим и свежим, а вернуться цвета белых ночей. Сразу видно хозяина собственной судьбы. Захотел и поехал. В Скандинавию? А почему нет? Мне такое было в диковину.

М. проводил меня в комнату, устроил на диване, а сам вернулся к телефону. Разговор длился не менее часа и был для меня поучителен. Звонила школьная учительница английского языка, из тех, что десяток лет живут гамлетовскими сомнениями (женщины им тоже подвержены), собирают информацию, взвешивая шансы, а затем эту информацию перепроверяют при каждом удобном случае. За этот час я узнал об Израиле больше, чем за всю предыдущую жизнь. Сведения были сугубо практические, вплоть до цен на свет и воду в различных районах Иерусалима. Это не была специальная коммерческая информация, просто учительнице было важно знать все. Когда включают отопление. По каким показаниям удаляют желчный пузырь. С какого возраста принимают на работу в массажный салон (племянница очень хочет), и какие нужны для этого рекомендации. И правда ли то, что про эти салоны говорят. Судя по размаху интересов, у учительницы была большая родня, и каждый хотел извлечь из М. что-нибудь полезное. Часть разговора я пропустил, потому что задремал, и открыл глаза, когда Вениамин объяснял в каком возрасте лучше всего делать обрезание.

Из разговора М. вышел чуть уставшим, просил называть его запросто Веней, и мы отправились на кухню пить чай с печеньем. Чая в продаже не было, Веня заварил хозяйские остатки сразу на все время пребывания в Киеве и теперь понемногу освежал, добавляя кипяток. Печенье после очередного подорожания не заслуживало прежнего пренебрежительного отношения. Как и было задумано передовыми экономистами, переход к капитализму проходил поэтапно. Вначале повышали цены (и это теоретически правильно!), потом следовало ждать, когда в соответствии с неумолимыми законами рынка новые собственники рассуют по карманам плоды приватизации и начнут насмерть сражаться друг с другом за благосклонное внимание потребителя. Так мы теперь назывались. И ничего личного.

Моих израильских друзей М. не знал.

– Почему-то принято считать, – назидательно сказал он, – что в Израиле все друг с другом знакомы. Но Израиль сравнительно большая страна. Люди разные, из разных стран. Я, например, работаю с эфиопом.

– С эфиопом?

– Да, с эфиопом. Специалист по технике безопасности. Не слишком крепкий? (Это про чай). Или долить? Берите сервилат. Можете руками. Вилки куда-то подевались.

Колбаса была невиданного оранжевого цвета. Я откуда-то знал, что оболочкой настоящей колбасы, по крайней мере, с гордым названием сервилат, служат кишки животных (промытые, конечно). Так я считал и теперь, и поэтому никак не мог придумать, какое из живых существ, кроме канарейки, может иметь подобную окраску. И быть съеденным. Но сам М. отнесся к колбасе благодушно, и я не стал привередничать.

– Я тоже работаю по технике безопасности. – Пояснял Вениамин (я так и не смог перестроиться и сохранил за М. полное имя). – А это – профсоюз. Рабочая партия. Авода. Но не рекомендуется обсуждать, кто за кого голосует. Я за Аводу.

– А эфиоп за кого?

– Не знаю. Хоть эфиопы консервативны. Я же говорю, мы это не обсуждаем. Я и дома не обсуждаю. Жена моя, например, за Ликуд.

– А Ликуд – это кто?

– Правые. Сторонники капитализма, если так, в целом.

– А на семейных отношениях не сказывается?

– Конечно, единодушие лучше.

– Как у Владимира Ильича с Надеждой Константиновной?

– Не идеализируйте. Там тоже были сложности.

Просто вы не все знаете.

– Знаю. Открылись глаза.

– Жена едет на Мертвое море. – Сказал М., предупреждая дальнейшее обсуждение непростой темы. – Плохо с суставами. Каждый год ездит. Знаете, там у них был курьезный случай. Старушка – бывшая балерина, а у балерин суставы – профессиональная болезнь. Шли друг за другом, в море выгорожены специальные бассейны. Держались за поручень, как в балетном классе. Она ногу высоко подняла, решила молодость вспомнить. А назад вставить не может.

– Куда вставить?

– В море. Нога легкая, а вода плотная от соли, как резина. Не принимает. Так и стояла, нога лежит на воде, и ни в какую. Пока впереди не спохватились. Она последней шла. Утонуть там нельзя, но вы же понимаете, как в таком возрасте на одной ноге. Это вам не маленький лебедь.

– Старенький, скорее…

– Море здорово помогает. Приедете, сами увидите. – М. глянул на часы. Я не переставал восхищаться благородной золотистостью его загара.

– Ого, полтретьего. В шесть ко мне должны придти. Давайте сходим в магазин, по дороге еще вспомните. Спрашивайте…

По доброте душевной Вениамин не терял надежды рассказать что-нибудь, специально для меня. А мне, как назло, в голову ничего не лезло.

М. захватил пустую банку. – Для кваса. – Пояснил он. И мы отправились. Бывший Гастроном поражал безлюдьем. Белые полки уходили куда-то в перспективу зала. Я испытывал неловкость. Нынешним переменам я не сочувствовал, и тут радоваться было нечему. Что подумают иностранцы? Раньше об их мнении заботилась мнительная советская власть. Но теперь этой власти не осталось, и ответственность легла на мои плечи. Прибедняться не хотелось, а гордиться было пока нечем. Прошлое ушло, а будущее еще не наступило. Оставалось настоящее, во всей своей застывшей белизне, каким оно представляется философу–идеалисту или полярнику.

Но полки не были пусты. Все они были заполнены прозрачными кулечками с непонятным содержимым белого цвета. – Мука? – Подумал я, удивляясь (муки никак быть не могло), и попытался пошутить: – Прямо, кокаин. – У нас как раз пошли голливудские фильмы с такими на вид кулечками.

– Крахмал. – Коротко пояснил М. Он был сосредоточен и не отвлекался.

– Зачем? – Спросил я. – Окна заклеивать?

– Нужно чем-то полки заполнить.

Тоже правда. Мы бодро продвигались в глубину зала. М. явно что-то искал. – Здесь она должна быть. Здесь. – Он разбросал мешки, похожие на сошедшую с гор снежную лавину, и я увидел под ними знакомый цвет. М. подхватил оранжевый батон, и одинокие, как геологи, мы направились дальше.

– Угу. – М. повернул в соседний ряд. Видно, он хорошо знал местность. Я плелся следом. Здесь крахмала было меньше, но был. М. вытащил кулек, поднял над головой, встряхнул и остался недоволен. – Нужно было сразу брать. А теперь раскрошилось.

Внутри кулька я распознал печенье. – Ложкой можно есть. – Предложил я. – Ложки есть?

– Есть.

– И мы двинулись дальше. – Три часа. – Сказал М. Я понял, что он действует по какому-то плану. – Сейчас хлеб должны завезти.

И действительно, где-то в недрах магазина раздался шум, и стали таскать лотки с хлебом. Замелькали люди. Но мы были первыми. М на ходу подхватил две свежие булки. Он справлялся с ситуацией, будто не покидал страну, не пережил многолетней разлуки.

– Все-таки Чернобыль много съедает. – Сказал я, извиняясь. – Дети.

– И селедку? – М. спросил на ходу. Он весь был в поиске.