– Ну даже если это и мы его убили?, – задала мне вопрос Долорес.
Я только пожал плечами и отправился к президенту Испании – Асаньи.
От него я потребовал немедленного независимого расследования, дабы предотвратить эскалацию, которая могла вылиться в реальную гражданскую войну.
Президент Асанья меня искренне заверил, что делается всё возможно…
И действительно… вскоре выяснилось, что хоть среди убийц и были члены ОСМ, но инициатор убийства – капитан Кондес, действовал по собственной инициативе.
Он хотел также убить и бывшего президента – Хиля Роблеса, но того не оказалось дома.
Убийство Кальво Сотело вызвало взрыв возмущения в правых кругах, но результаты расследования охладили пыл правых.
Как позже я выяснил, в это время военные заговорщики уже всё подготовили к перевороту.
Убийство Кальво и всплывшая правда никак не изменила их планов, но предоставило моральный козырь.
Политическая напряженность и непримиримость нарастали с каждым днем, с каждым шагом обоих лагерей.
Это касается как «левых», так и «правых».
Я с сожалением констатировал факт, что Народный фронт воспринимался правыми как готовое рухнуть «прикрытие анархизма и коммунизма». Выступая в парламенте, Хиль Роблес говорил: «Страна может жить при монархии и республике, с парламентарной и президентской системой, при коммунизме или фашизме, но страна не может жить при анархии. Сейчас, однако, Испания находится в состоянии анархии. И мы сегодня присутствуем на церемонии похорон демократии».
В ответ на мои тревожные телеграммы, из Москвы и даже от Коминтерна, приходили убаюкивающие ответы в том ключ, что «без паники… всё под контролем». Я догадывался, что источником такого спокойствия являлись сообщения от испанских коммунистов, которые в большинстве своём не видели опасности. И сами открыто говорили, что только и ждут повода, чтобы раздавить всех правых… и начать настоящую Революцию, – «как в России в 17-м».
При этом я отмечал, что накал страстей со стороны правых… удивительным образом не соответствовал той умеренности проводившихся правительством преобразований.
Массовые настроения искусственно «накручивались», радикализировались идеологической элитой… как с права, так и с лева…
Возможность победы политических противников рассматривалась обеими сторонами, как катастрофа.
Умеренная политика правительства либералов-центристов уже не соответствовала глубине социального кризиса, – по моему мнению.
Чтобы развеять свои предчувствия надвигающейся трагедии, я отправился снова к президенту Испании, господину Асаньи.
Тот меня незамедлительно… впрочем как всегда… принял…
За чашкой ароматного кофе мы вели с ним интеллектуальный диспут.
Я выложил перед ним всем известные факты и сказал, что считаю удачным поводом убийство Кальво Сотело 13 июля для запуска уже подготовленного заговора правых.
Асанья покачал отрицательно головою и сказал: «Уважаемый Серж, если в октябре 34-го переворот правых был почти обречен на успех, то в нынешних условиях почти всё против: власть находится у нас…, а армия разобщена как никогда».
Я ему возразил: «Господин Президент, в своем стремлении приукрасить ситуацию Вы забывает, что в октябре 1934 года правые и так находились у власти, так что трудно было бы тогда увлечь консервативное офицерство на борьбу против Республики Лерруса и Хиля Роблеса. Переворот… по моему мнению назрел именно сейчас, потому что теперь у генералов типа… Франко, Молы и их единомышленников появилось что ненавидеть, чего бояться и что жаждать ниспровергнуть».
Так ни к чему и не придя… мы пожелали Республике процветания и каждый при своём мнении так и остался…
И вот… почти уже вечером 17 июля … как гром среди ясного неба… прозвучали слова: «переворот начался». Вернее, радиостанция мятежников из марокканской Сеуты передала условную фразу-сигнал к началу общегосударственного мятежа: «Над всей Испанией безоблачное небо». Позже выяснилось, что генерал Мола так же направил своим сторонникам телеграмму «17 в 17. Директор». Так в пять вечера переворот начался.
Мне тут же всё это доложил взволнованный Жора, узнавший об этом от своих коллег маркони-коротковолновиков, которые обслуживали тут других наших советников.
– Восстали части, расквартированные в испанской колонии Марокко, – коротко он сообщил.
Во второй половине следующего дня 18 июля 1936 года мне позвонил капитан Варела, секретарь премьер-министра, и попросил срочно явиться в министерство – в Мелилье началось восстание.
Когда я вошел в приемную, министр шутил с адъютантами по поводу событий в Марокко.
Дон Сантьяго Касарес, глава правительства и военный министр, не придал столь тревожному известию должного значения.
Как выяснилось, он настолько недооценивал это сообщение, что, получив телеграмму о начавшемся восстании в десять часов утра, вспомнил о ней лишь в конце трехчасового очередного заседания кабинета. Тогда он вскользь передал её содержание министрам.
Сомнений не оставалось – восстание в Мелилье явилось условным сигналом к нападению на республику.
Сведения, поступавшие с разных концов страны, были тревожными.
Сообщения о положении в провинциях были противоречивы. Мелилья находилась в руках мятежников, но о Сеуте и Тетуане ничего конкретного в военном министерстве не знали.
А уже 18 июля мятеж распространился на материковую Испанию.
Армия брала под контроль ключевые центры испанских городов.
По поступающим с мест сведениям быстро выяснилось, что на стороне мятежников оказались 80–85% офицеров.
Днём 18 июля мятежный генерал Гонсало Кейпо де Льяно, имевший репутацию либерала, неожиданно захватил власть в центральном городе южной Испании – Севилье.
Вскоре в городе начались ожесточённые бои между мятежниками и республиканцами.
Несмотря на мои предупреждения, начало мятежа военных оказалось для правительства неожиданностью и дезорганизовало его работу.
Я снова срочно выехал в военное министерство… Там не было ничего, что стояло бы на своем месте. Все было в хаосе.
Касерес, – премьер министр и военный министр, был в состоянии коллапса, неспособным принимать решения.
Я потребовал от имени коммунистов вооружить народ.
Касерес категорически воспротивился раздаче оружия сторонникам Народного фронта.
– Но без их поддержки путчисты имеют очевидный перевес, – попытался я аргументировать.
Кто-то тут же попытался представить мятеж «восстанием против ситуации, которую считали невыносимой не только правые, но также и политики левого толка».
– Милое такое оправдание попытки уничтожения Республики и избиения республиканцев тем, что им самим многое не нравилось в политической ситуации, – ответил я.
Военный министр совершенно переменился. С его лица исчезло ироническое выражение, появлявшееся обычно всякий раз, когда ему говорили об угрозе восстания.
Чувствовалось, что он понял свою ошибку и готов исправить её, но не знает, как это сделать.
Видя, что Касарес пал духом, Нуньес де Прадо взял командование в свои руки. С согласия кабинета министров он начал действовать смело и решительно.
Я всегда был высокого мнения о Нуньесе де Прадо, но только ночью того страшного дня – 18 июля – в полной мере оценил его способности. В то трудное время этот человек оказался просто незаменимым.
Его энергия и хладнокровие подняли настроение у присутствовавших, павших было духом, глядя на растерявшегося премьера Касареса.
Увидев в Нуньесе де Прадо человека, способного трезво оценить обстановку и возглавить борьбу против врагов республики, все охотно подчинились ему.
Я уже знал, что Нуньес де Прадо провел несколько лет в Марокко, командуя туземными войсками.
Положение там больше всего беспокоило генерала, кроме того, он думал, что его присутствие в Марокко поможет республиканцам, поэтому он решил немедленно отправиться туда на самолете.
Касарес и все мы одобрили решение Прадо.
