– Здрасьте пожалуйста! – Фёдор сердито взмахнул руками. – Я там три пальца на левой ноге оставил, когда с япошками (с япосками) этими воевал! Я там контуженый был, чуть не пол-языка потерял, а ты – чего нам острова эти?! Ежели так рассуждать, так знаешь, что будет! Охотников много найдётся чего у нас оттяпать!

– Чего разошёлся-то? – нахмурившись, мотнула головой Зина. – Я так только сказала.

– Сказала она…

Снова замолчали.

– В церкву-то не ходили нонче? – спросила Зина Клавдию после некоторой паузы.

– Нет, – отрицательно покачала та головой, – не ходили. Ты-то была?

– Да нет, в это воскресенье тоже не была. В то вос-кресенье, на Троицу, ходила, но так мы с тобой тогда вместе были, а нонче Нина Луцик была, сказывала, народу много пришло, человек пятнадцать. Петров пост ведь со вчерашнего‑то дня начался. Вы-то поститесь?

– Ой, матушка… – неопределённо махнула рукой Клавдия. – Стараемся, да не всегда выходит. Желудок иной раз так сведёт…

– Ничего, это для Господа. Матвей, – глянула на соседа Зина, – а ты‑то пошто в церкву ходить перестал? Даже на Троицу не был.

– Ой! – Клавдия недовольно поёрзала на лавке. – Я ж тебе не сказывала, ты не знаешь… На батюшку он у нас осерчал.

– Ну вот ещё… – сердито посмотрел на жену Матвей. – Делать мне больше нечего, как серчать на него. Ерунду какую-то городишь.

– Ну а что, не так, что ли? Полез тогда с вопросами своими, вечно ему больше всех надо. Вот отец Евгений-то и говорит, мол, высокоумием грешен, покаяться бы надо, а этот и психанул.

Матвей сердито помотал головой:

– Ваш отец Евгений сам ничего не понимает. Высокоумие какое-то выдумал. Сам сказать толком не может, вот и придумывает.

– А чего спрашивал-то? – Зина, прикрыв глаза ладонью от низкого солнца, снова посмотрела снизу-вверх на соседа. – Чего тебе не поглянулось?

– Да после службы-то, как проповедь батюшка стал читать… – начала было Клавдия.

– Во-он они, – перебил её Фёдор, глядя вдаль, – идут.

– Кто? – не поняла его Зина.

– Коровы, кто ещё.

– Тьфу ты… Я уж подумала, отец Евгений откуда-то идёт. – Она поднялась с лавки, закряхтела, заохала, снова сзватилась за поясницу и, прищурив глаза, тоже стала смотреть в конец улицы. – Ага, идут, кажись.

Вдалеке, вытянувшись вдоль дороги и поднимая за собой клубы пыли, не спеша шло стадо. Стало слышно натужное мычание коров, блеяние овец и коз, короткие окрики пастуха.

Клавдия тоже встала, подошла к дороге:

– Ох, матушки вы наши. Чего-то долго их сегодня Степан не гнал.

– Да чего ему… Как проспался, так и погнал. Ну ладно, пошла я к себе тогда, – и Зина заковыляла через дорогу.

– Давай, ступай с богом, – махнула вслед ей рукой Клавдия.

– Ну и я тогда пойду, – кивнул Заречневым Фёдор, но, приостановившись, спросил Матвея: – Ты на рыбалку-то нынче не ходил ещё?

– Да нет. Послезавтра, в четверг, хочу на пруд сбегать.

– На Звонихинский?

– Ну.

– А-а… Я бы тоже сбегал, да в четверг не могу, уголь поеду выписывать в райцентр.

– Рано ты чего-то нынче, лето только началось.

– Да, думаю, лучше сейчас, а то к осени народу у них завсегда больше бывает. Сегодня утром, кстати, Саню Саенко видел, говорит, в пятницу на Звонихинском пруду был.

– Ну и чего?

– Говорит, карасей натаскал чуть не полный садок.

– Ага, он наговорит, Саня этот… – скептически покачал головой Матвей. – Соврёт, недорого возьмёт.

– Ну, не знаю… Может, и врёт, конечно. А я вот хочу в Колбиху махануть как-нибудь, да не́ на чем пока. Искать надо, к кому б в попутчики напроситься, кто из мужиков туда ездит.

– Вон, Вовка Зорин, говорят, любитель на тамошнем пруду порыбачить. – Матвей неопределённо мотнул головой в сторону. – У него мотоцикл с коляской.

– Это учитель который? Я-то не шибко с ним знаком.

– Ну или с геологами напросись. У них, вроде бы, через Колбиху нынче буровиков на вахту возят, куда-то ажно под Петенёвку.

– Да? – Фёдор удивлённо поднял брови. – Не слыхал. Ладно, может, с ними как-нибудь напрошусь.

Пока говорили о рыбалке, подошло стадо.

– Ну, бывай! – кивнул Гуменников. – Пошёл я, а то уж, вон, бык наш идёт. – И протянув кусок хлеба подошедшему годовалому бычку, он зашагал к своей ограде.

От устало бредущего, пахнущего травой и парным молоком стада, отделилась белая, в крупных бурых пятнах, корова-восьмилетка и направилась к дому Заречневых.

– Дочка, Доченька ты моя, – ласково позвала её Клавдия, – кормилица ты наша.

Вперёд коровы с блеянием суетливо выскочили три овечки: две чёрных, одна белая.

– Масеньки мои, ну идёмте, идёмте… – Достав из кармана тужурки3 несколько маленьких кусочков хлеба, хозяйка сунула их овцам, ласково потрепала каждую по шее. – Стричь уже вас пора, а то жарко вам. Слышь, старик, надо бы уже подстричь овечек-то, холодов-то, поди, уж не будет больше.

– В пятницу, бог даст, подстрижём. – Матвей открыл калитку в неширокий проход, ведущий с улицы в стайку.

Овечки, беспрестанно блея, одна за другой быстро заскочили в него; следом, размеренно переваливаясь из стороны в сторону, прошла корова.

– Кого там Фёдор про рыбалку-то говорил? Ты опять, что ли, куда собрался?

– Почему – опять? Первый раз нынче. Сбегаю в четверг на пруд, посижу маленько.

– Да сиди уж дома, бегальщик… Какие рыбалки тебе, девятый десяток идёт, а всё не нарыбачился.

– Иди давай, корову дои, – пробормотал старик, закрывая калитку.

В четверг утром, ближе к семи часам, сразу после того как отправили в стадо корову с овцами, Матвей собрался на Звонихинский пруд. Наскоро перекусив, он положил в рюкзак бутылку парного молока и полиэтиленовый мешочек с несколькими кусками хлеба, шматком солёного сала, парой варёных яиц да зелёными стрелками лука-батуна.

– Где там сумка-то моя? – спросил старик Клавдию, присев на табуретку у двери.

– Какая сумка? – не поняла старуха.

– Ну… та…

– Какая? – Клавдия свела брови, но потом, видимо, сообразив, о чём речь, коротко ругнулась: – Подь ты к лешему… Опять домой потащишь заразу всякую?

Дед, ничего не говоря, исподлобья глянул на жену. Та что-то пробормотала одними губами, вышла в сени и вернулась с тряпочной сумкой, сшитой из разномастных лоскутов, сунула её старику:

– На.

Дед молча свернул сумку, положил её в накладной карман рюкзака и поднялся.

– Ладно, пошёл я. К обеду, бог даст, вернусь, – сказал он Клавдии и вышел из избы.

До пруда было чуть более трёх километров. Пройдя до конца улицу, надо было свернуть к согре4, там перейти вброд небольшой ручей, потом с километр по наезженной дороге, и дальше через поросший березником бугор, за которым внизу и был пруд.

Матвей обычно проходил это расстояние примерно за час. Можно было, конечно, и быстрее, но по дороге он по нескольку раз останавливался, чтобы отдышаться, перевести дыхание, и на это уходило время.

Вскоре после войны Звони́ху перегородили дамбой, и получился не слишком большой по размерам, но довольно глубокий водоём. Задумывали его как поливочный, поэтому специально зарыблять не стали, но со временем там сам собой расплодился карась. Лет пятнадцать назад совхоз решил было запустить и карпа, попробовать, так сказать, себя в рыбоводческом деле, но местные мужики, несмотря на строгие запреты и угрозы наказания, довольно быстро повытаскивали рыбин сетями, и больше экспериментировать с этим делом не стали. С тех пор водоём жил своей жизнью.

У Матвея на пруду, сразу под косогором, ближе к дамбе, было излюбленное место – удобная полянка с пологим подходом к воде. Тут было не слишком глубоко и не слишком мелко. По правую руку рос большой, раскидистый куст тальника, по левую – рогоз. На машине сюда подъехать было нельзя, поэтому заезжие рыбаки тут не останавливались, а местные мужики на этот пятачок тоже почти не ходили, привыкнув к тому, что здесь чаще всего сидит с удочками Матвей. Некоторые так и называли эту полянку – «Матвеево место».