– Я себя изведу, если сейчас не скажу…Может пусть растет в радости и легкости, коль ему срок совсем короткий отмерен?

– Отношение к нему особое будет потому что он мой сын и только.

Не быть ему посадником, сыночек.

– Посмотрим. Лучше разузнай про таких детишек. Где Малуша?

Тут главная матушка только и показала рукой на дверь:

– Чуть апосля зайду к вам.

Остромир прошёл к супруге и попросил знахарок оставить их. Те послушно вышли из комнаты. Новоиспеченный отец подошел к роженицей.

– Спасибо, – он наклонился, желая коснуться губами её лба.

– За что? – девушка отвернулась.

– За сына.

Необъяснимая леденящая ярость заполнила Малушу до самых кончиков пальцем, он отвернулась и сквозь зубы прорычала:

– Нет никакого сына.

– Ну что ты? – Остромир взял жену за руку.

– Я говорю – нет сына, – испытывающий, испепеляющий взгляд жег лицо посадника.

– Не шути так… – голос мужчины изменился, стал ниже и ровнее. Таким отдают беспрекословные приказы.

Бремя слов, обрушенных на Малушу, было тяжёлым, как валуны, готовые в любой момент раздавить её хрупкую фигуру. В этот момент перед ней стоял не тот заботливый и любящий супруг, с которым она связала свою жизнь, а совершенно другой, холодный и чужой мужчина, от которого веяло опасностью. В своём горе Малуша оказалась совершенно одна. Обняв себя за локти, она глубоко вздохнула и затаила дыхание, пытаясь сдержать слёзы и хоть сохранить остатки своего достоинства, несмотря на то, что её внутренняя защита оказалась разрушенной. В комнату постучала Бояна. В руках старуха держала книгу с записями о родах.

– Каким именем записать мальчонку?

Остромир пристально смотрел на жену:

– Как назовем сына? – руки его были теплыми и нежными.

Малуша, охваченная огромной болью после своего ужасного видения, чувствовала, как её тело пробирает озноб, а ноги становятся ватными. Будь она не в постели, она бы, вероятно, не устояла на ногах. Преодолевая ком в горле, она едва слышно прошептала одно единственное слово – "Ненаш". Это слово, насыщенное глубокой болью и отчаянием, звучало как приговор, оставляя в воздухе эхо её разбитого сердца.

– Что ж, – ничего не замечая подхватил Остромир, – ребёночку защита не повредит. Пусть будет так. Бояна пиши.

Старуха, глядя на Малушу с сожалением, удрученно кивнула в ответ на её слово. Она оставила заметку в своих записях, чувствуя как щемит её сердце. Несмотря на свою закалённость и многолетний опыт, ей было не по себе от мысли, что ребёнку от матери достанется лишь имя, а вся любовь и забота, которыми должен быть окружён новорождённый, останутся за пределами его доли. Полумрак комнаты, лишь слегка освещённый мерцающим светом свечей, делал атмосферу ещё более напряжённой и печальной, словно само пространство эхом отзывалось на боль, окутавшую сердца двух женщин.

* * *

И сколько бы не звал Ненаш, на зов его не откликались ни Малуша, ни ночное светило. Назревающий праздник прошел без виновников торжества, и быстро обратился сплетнями, на этом Остромир не выдержал и велел всем разойтись. О рождении первенца все, не сговариваясь, больше и не упоминали. Маленький Ненаш, словно призрак, затерялся в просторах посадничьего дома. Его единственными спутниками на прогулках стали слуги, которые скорее от страха перед гневом Луны или из-за щедрой платы повиновалась, нежели от трепетных чувств к ребенку. В городе говорили, что отправляют к Ненашу исключительно бестолковых или провинившихся.

От такой заботы малыш чах и все чаще болел. Жар изводил его круглые сутки, кожа краснела и покрывалась болячками. Его плач наполнял улицы. Злые языки болтали, что ребёнок не дотянет и до двух лет. Старшая знахарка стала частой гостьей в комнате ребенка. Она разузнала больше про таких детишек и время от времени являлась к Остромиру за тем или иным разрешением. Так мальчика стали водить на свежий воздух только по ночам. На окнах его комнаты появились глухие занавески. Меньше свечей ставили дальше от люльки, оставляя мальчика в полумраке. К удивлению всех, меры действовали, и болезнь отступала.

Малуша, некогда добрая и покладистая жена, теперь походила на дикую кошку. От одного имени ребенка она бросалась прочь. Просьбы мужа и Бояны о встрече с малышом оборачивались криками, разбитыми и порванными вещами. Она требовала выставить ребенка на улицу, отравить его на порог У, отдать его проходящим телегам, любыми способами избавиться, пусть даже спустить по реке, доводя супруга до предела. И от последнего терпение Остромира лопнуло, волосы его встали дыбом, он разъяренным быком подошел к жене, разрывающейся слезами и криками, схватил её за плечо и в следующий миг влепил гулкую пощечину. Лейка, Бояна и кухарка замерли на месте. Малуша умолкла от удивления. Она смотрела на мужа как на предателя только что спалившего последний мост между ними. Он заговорил, но ей было не разобрать ни слова, все звучало одной высокой ноток, что заглушала все прежние признания в любви и клятвы в верности.

– Ты моя жена, а он мой сын. Этого достаточно чтобы жить в этом доме. Мне плевать, считаешь ты его своим ребенком или нет! Но не смей со столь ужасным умыслом тронуть его ни рукой, ни словом. Больше повторять я не буду.

После того злополучного дня Малуша прекратила кричать и проклинать Ненаша. Все слова, сказанные о её сыне, она теперь пропускала мимо ушей, не придавая им значения. Единственное, о чем она молила бога Хо, – чтобы он подарил ей истинного первенца, настоящего сына, чтобы она снова могла ощутить истинное счастье и любовь.

А мальчик рос. Рос в темноте и одиночестве. Отец изредка заглядывал к нему и наблюдал, как тот играет с лучшими игрушками, которые только можно было достать, или усердно учится. Бояна занималась с малышом ночи на пролет. Она научила его читать и писать и всегда хвасталась перед Остромиром тем, как легко сын его усваивает новые знания. Гордость грела надежду в сердцах посадника и наставницу. Проклятие отступало, мальчик рос здоровым и умным.

– В четыре года читать! Такой светлой головы на весь Боревич за сколько лет не упомнить – хваталась старшая знахарка.

– Коли так, надо бы и мечу его обучить и коню, – он обернулся к старухе, – справится ли?

– Справится, сынок. Только…

– О времени я позабочусь.

* * *

В доме посадника сон больше не властвовал. Днем крутилась прислуга, хозяин с хозяйкой занимались своими делами, стоял привычный гул, а к закату приходила Бояна. Для Малуши это был недобрый знак, она спешно отправлялась в свои покои и до утра не появлялась на глаза никому.

Ночами дом жил второй жизнью, где маленький хозяин набирался сил, осваивал меч и погружался в чтение книг. Но при каждой подвернувшейся возможности, даже крохотной, он рвался на второй этаж, в комнаты родителей. Ему всегда чуть-чуть не хватало проворства: Бояна в последний момент успевала сцапать его за уши и устраивала такой выговор, что о новых попытках приключений мальчик забывал на несколько дней.

– Бабушка, почему мама не заходит ко мне?

– Просто дай ей время. А коль будешь сильно-сильно стараться, придет обязательно.

– Я и так стараюсь!

– Ну с мечом может и да, а вот письмо твое… – она посмотрела на изрисованный разными закорючками лист и покачала головой, – оставляет желать лучшего.

И правда, Горазд, хоть опасался малыша и за обучение взялся исключительно по велению посадника, не мог не отметить его успехи перед отцом добрыми словами. Остромир, который до сих пор знал о достижениях сына лишь из рассказов, решил убедиться в них лично. Он приказал так: в пятый день рождения малыша все, кто жил и работал в доме, должны были начать подготовку к празднованию вечером, чтобы все было готово к последним лучам солнца.

И праздник состоялся. Когда обычно все уходили по домам, а именинник только просыпался, сегодня все случилось наоборот. Кухня шумела от приготовлений, задний двор озарялся светом горящих масляных ламп. Вкусно пахло чем-то сладким и даже играла музыка. Мальчишка встретил Бояну и обнял ее, закрывая свое лицо от смущения: