Она жила как прежде – ела, спала, помогала матери по хозяйству, – но почти не замечала происходящего вокруг. Все это больше не имело для нее никакого значения. Лишь иногда, застывая перед зеркалом, она подолгу всматривалась в свое отражение. Даже самой себе она не смогла бы признаться, что каждый раз втайне надеялась увидеть ту зеленоглазую красавицу, что когда-то смотрела на нее из глубины озера Трелоно!

Но лицо в зеркале оставалось таким же, как раньше, только в глазах появилось новое выражение – одновременно горестное и жестокое. Уголки губ опустились, щеки залила бледность, волосы повисли безжизненными прядями, будто пакля… Гвендилена с досадой отворачивалась. Смотреть на себя, такую жалкую и некрасивую, было неприятно. Хотелось разбить зеркало или, по крайней мере, спрятать его подальше, но проходили дни, и девушка снова с тайной надеждой всматривалась в холодное равнодушное стекло – а вдруг?

Мать разом сникла и постарела. Работала она старательно, но все валилось у нее из рук. Выстиранное белье нередко оказывалось в пыли, сваренный суп – разлит по столу, рубаха – сшитой сикось-накось… Иногда она, забывшись, окликала Айю, а потом начинала плакать тихо и безутешно.

Бывало, Гвендилена ловила на себе острый, сухой, почти ненавидящий материнский взгляд. «Ты должна была оказаться на ее месте! – говорили ее глаза. – Почему ты жива, а ее больше нет?» Ответить было нечего, и девушка опускала голову. Она боялась, что мать рано или поздно догадается, что произошло на самом деле…

Или уже догадалась, но не хочет говорить об этом.

Отчим все чаще пропадал в кабаке. Не то чтобы смерть падчерицы так уж сильно опечалила его, но, видно, жизнь в доме, похожем на склеп, скоро опостылеет кому угодно.

Когда осенние дожди сменились метелями, мать и вовсе перестала вставать с постели. Она гулко кашляла, и порой на платке, которым она вытирала губы, расцветали алые пятна крови. Деревенская знахарка Милва отпаивала женщину травяными отварами, но каждый раз, когда она приходила в дом, Гвендилена читала на ее лице, что все труды и хлопоты бесполезны.

Так и вышло. Когда мать умерла, за окнами завывала вьюга, и ветер швырял колючую снежную крупу. Мать задыхалась и кашляла, ночь казалась нескончаемо долгой… Когда к рассвету измученная женщина наконец затихла, ее лицо разгладилось и стало таким спокойным и умиротворенным, словно она сама была рада, что для нее все кончилось.

Потом были похороны – на этот раз тихие и скромные. Зимой многие сельчане стараются не выходить из дома без особой надобности… Могильщик ворчал, что трудно рыть могилу в промерзшей земле. Пришлось разводить костры, чтобы отогреть ее хоть немного, и отчим был вне себя из-за того, что похороны обошлись ему дорого.

На поминках он сильно напился и в первую же ночь попытался влезть в постель Гвендилены. По обычаю, после похорон огни в доме не гасили, и в мерцающем свете масляной лампы красное лицо, бессмысленно вытаращенные мутные глаза и слюнявый рот казались особенно отвратительными. От запаха перегара, лука, гнилых зубов и пота девушку чуть не вырвало. В первый момент она оцепенела от неожиданности, страха и отвращения, но быстро взяла себя в руки. Злость придала ей решимости… Откуда только силы взялись!

Молча, с каким-то холодным ожесточением, словно отчим был не человеком, даже не животным, а каким-то грязным предметом, который неизвестно почему оказался не на своем месте, Гвендилена вытолкала его из постели и уже метнулась было за отцовским охотничьим ножом, по старой памяти висящим на стене, но этого не понадобилось. Отчим свалился на пол и захрапел, а она просидела до утра, забившись в угол и сжимая нож в руках.

На следующий день Кирдал даже не вспомнил о ночном происшествии… Или только сделал вид, что не вспомнил. Вел себя, во всяком случае, как ни в чем не бывало – ел, громко чавкая и отрыгивая, храпел во сне, ворчал из-за расходов… Хотя это уже скорее по привычке.

Гвендилена тоже делала вид, будто ничего не произошло. Она молча ставила перед отчимом тарелку с едой – и так же молча убирала, подметала полы, стирала белье… Но дверь в каморку, что прежде она делила с сестрой, теперь припирала кочергой и отцовский нож всегда клала под подушку.

Правда, все предосторожности оказались излишними. Попытку овладеть ею насильно отчим больше не повторял. К тому же у него было немало иных забот – дела в лавке шли все хуже и хуже. Неизвестно, что стало тому причиной – то ли угрюмый вид вечно пьяного Кирдала, стоящего за прилавком, отпугивал посетителей, то ли просто не до покупок стало сельчанам в долгую голодную зиму…

Большую часть времени лавка пустовала. В конце концов отчим продал ее трактирщику Гаверу – точнее, просто уступил в обмен на неограниченный кредит в его заведении. Тот давно собирался расширять свое дело… Однажды, когда Кирдалу было нечем расплатиться за выпивку, сделал ему заманчивое предложение, и они тут же ударили по рукам.

С тех пор его жизнь превратилась в нескончаемый праздник. День начинался с утреннего опохмела и заканчивался ночной попойкой в кабаке. Быстро нашлись друзья-собутыльники, тем более что выпивкой он делился охотно. В каком-то смысле отчим стал совсем другим человеком, и вовсе не таким скупердяем, как раньше! Разумеется, это означало скорую и неизбежную нищету, но он не думал, что будет дальше, жил сегодняшним днем…

И возможно, впервые в жизни был счастлив.

Однажды, в середине зимы, вскоре после праздника Йома, он возвращался из кабака, но до дома так и не дошел – упал в сугроб и замерз. Отчего-то новоявленные друзья не пошли проводить его, как делали это обычно, и тело нашли только утром.

Весть о смерти отчима Гвендилена выслушала спокойно, хотя и поплакала немного для приличия, чтобы соседи не подумали ничего дурного. На самом деле она испытывала скорее облегчение от того, что больше не придется спать с ножом под подушкой, хотя и знала, что после потери единственного кормильца ей придется туго.

И снова горели костры на кладбище… Отчима похоронили рядом с матерью. Ее могила сильно просела, словно она хотела потесниться, чтобы освободить место для мужа. Казалось, она только и ждала его, чтобы окончательно упокоиться с миром.

Гвендилена осталась одна в пустом доме. Поначалу ей было страшновато, особенно по ночам – то казалось, что где-то скрипнула половица, то слышался тихий вздох или стон, как будто неупокоенные души приходили проведать прежнее обиталище… Впрочем, скоро девушка привыкла. Стоит ли пугаться неведомого, когда мирские ежедневные заботы гнетут гораздо сильнее!

Каждый день Гвендилена видела, как припасов в кладовой остается все меньше, и понимала, что дожить до весны будет непросто. Она старалась есть как можно меньше и вскоре научилась довольствоваться совсем крошечной порцией. Все чаще девушка чувствовала, как кружится голова и темнеет перед глазами, если резко подняться. Однажды она даже потеряла сознание и пролежала на холодном полу от сумерек до глубокой ночи.

По ночам в щели дома задувал ветер, стены порой покрывались инеем, и вода в ведре к утру схватывалась тонкой ледяной корочкой. Девчонка дрожала от холода, а дров не хватало. Приходилось, собрав все силы, отправляться в лес за хворостом. Каждый раз Гвендилена боялась, что упадет и больше не сможет встать, зато потом веселое пламя плясало в очаге, вознаграждая за все труды и мучения. Жаль только, что вязанки хватало ненадолго и совсем скоро все приходилось начинать заново. Дрожа по ночам в холодной постели, Гвендилена часто думала, что весна, наверное, уже никогда не наступит…

А если и наступит, ей самой до нее не дожить.

Рассчитывать было больше не на кого. Иногда Гвендилене казалось, будто ее окружает прозрачная, но вполне ощутимая стена, отделяющая от остального мира, от людей… Даже соседи, что раньше жалели ее и старались помочь, чем могли, начали сторониться. Дом обходили стороной и при встрече опускали глаза, стараясь не встречаться взглядом, украдкой скрещивали пальцы в Знаке Защиты и, шепча слова обережного заговора.