Он упал на подушку и задышал с присвистом. Томский отвёл Каролину в сторону и, поманив к себе, зашептал на ухо:
– Ты должна. Этот великий мозг необходим нам, нашей борьбе за будущее народов. Отдать свою жизнь на благо человечества – высший подвиг. Ты сможешь.
Циолковский вновь привстал, и Михаил бросился к нему. Схватив блокнот, чётко вывел по диагонали: «Смерти не будет! Будет жизнь! Будет бессмертие!» Старик равнодушно взглянул на эти слова и произнёс еле слышно, без аффектации:
– Вселенная так устроена, что не только сама она бессмертна, но бессмертны и её части в виде живых существ. Нет начала и конца Вселенной, нет начала и конца жизни и её блаженству…
Голова опустилась на подушку. Он не дышал.
XIII
Михаил и Каролина гуляли по пригородному калужскому парку. Председатель вертел в руках блокнот, в котором нетвёрдым почерком больной фиксировал последние мысли. Каролина собирала опавшие кленовые листья и деловито сортировала их по цветовой гамме – багряные к багряным, жёлтые к жёлтым, бурые к бурым. Потом вдруг, прервав своё кропотливое занятие, обратилась к Томскому:
– А ты что, серьёзно думал, что я готова поменяться телами с этим вонючим стариканом?
Томский кивнул, продолжая сосредоточенное чтение. Каролина холодно рассмеялась:
– Ну и придурок же ты! Блаженный какой-то.
Она демонстративно повернулась к нему спиной. Михаил прочёл в блокноте: «На гробнице Ламарка его дочь сделала надпись: „Ты будешь отомщён“». Он стремительно подошёл к Каролине сзади, намотал на кулаки концы её шёлкового кашне и с силой потянул в противоположные стороны…
Когда конвульсии прекратились, тело рухнуло в разноцветную листву – багряную, жёлтую, бурую. Михаил развернулся и, не взглянув на неё, зашагал прочь.
XIV
– Вот, взгляните, товарищ Сталин! Та самая машина! – дежурный офицер НКВД молодцевато махнул, указывая на агрегат.
– Разобрать, – мрачно бросил Сталин, даже не посмотрев, и, наклонившись к Молотову, спросил: – Клизмы взяли?
– Тридцать штук, товарищ Сталин.
– Мало.
Молотов подал знак кому-то из окружавших их людей в форме. Шла напряжённая подготовка к очередной оргии на ближней даче. Ждали всё политическое руководство, включая Томского, который обещал привести с собой какую-то диковинную мексиканскую актрису.
Тщательно продуманное мероприятие уже переросло в некое подобие театра улиц и бурлеска, когда приехал опоздавший Томский. Вождь, наливая штрафную, произнёс с деланным любопытством:
– Ну и где же ваша спутница, товарищ Томский?
– Забудьте, товарищ Сталин. Я больше этим дерьмом не занимаюсь.
– Ты всё время это говоришь. Каждый раз одно и то же. – Сталин закурил и добавил, кривляясь: – Я завязал, никогда больше, слишком опасно, товарищ Сталин!
– Я знаю. Я же всегда прав! – Томский с вызовом посмотрел на Сталина.
– Ты забудешь об этом через день-два.
– Два дня, когда я должен был забыть, уже прошли. А теперь настали дни, чтобы помнить.
Сталин, пыхнув трубкой, выпустил дым и внимательно посмотрел на Томского.
– Знаешь, когда ты вот так говоришь, ты и представить себе не можешь, на кого ты похож.
– Я похож на чувствительного ублюдка, – потупясь, сказал Томский.
– На утку ты похож! – громко сказал Сталин и расхохотался. Остальные подхватили его смех. Томский вскочил и, изображая утку, стал прыгать по комнате с криком «Кря-кря-кря!». Внезапно он остановился и, обведя взглядом присутствующих, проговорил:
– Наберитесь мужества, потому что вы это слышите в первый и последний раз. Поскольку я никогда больше этого делать не буду, вам не придётся слышать, как я крякаю.
Вождь затянулся, закашлялся, сплюнул мокроту на ковёр и медленно, чётко проартикулировал:
– Пошли все прочь! Сегодня больше ничего не будет.
XV
Томский и Вернадский стояли у могилы друга в Пушкинском саду. Летняя жара не способствовала скорби. Михаил, как бы оправдываясь перед собой, тихо сказал:
– Здесь будет памятник. В форме ракеты. Осенью должны поставить.
Он отошёл в сторону, поковырял носком сапога неприметный бугорок в сторонке, но и теперь ничего не почувствовал, только усталость. Академика же тянуло философствовать – каждый боролся с демонами по-своему.
– Памятник… Его мысли – вот памятник! Теории всегда несут на себе отпечаток духовной жизни их создателя. Да, Костя был подлинным еретиком, бросившим вызов ортодоксии.
– Еретиком? Но ведь еретик тоже верующий, только иначе. Константин Эдуардович глубоко верил, только непонятно во что. Он так безапелляционно отрицал бога, что, наверное, верил именно в него…
– Что поделать, христианство в борьбе с наукой не победило, но зато глубже определило свою сущность. Теперь мы видим обратный процесс – мы ищем истину за семью печатями, но, вскрыв их, обнаруживаем лишь зеркало, в которое страшимся заглянуть.
– А что там может быть?
– В зеркале? Да всё тот же христианский мученик! Только вместо тернового венца – квадратная академическая шапочка. Но с теми же шипами, да ещё, поди, отравленными.
Помолчав, Вернадский продолжил:
– Научное мировоззрение есть величайшая сила. Новая религия грядёт. И у неё колоссальное будущее, но формы её пока не найдены.
– Я что-то не понимаю вас, Владимир Иванович. – Томский воззрился на него. – Вы говорите такие оптимистичные вещи с такой болью…
– Говорят, что естественные науки подняли силу человека, дали ему какую-то неведомую мощь. Чушь! Человек не в состоянии постичь величия природы. Увы, свинья не умеет летать и никогда не научится, ибо мечтает не о парении в облаках, а о более эффективном способе сбора корма. Всё, что остаётся безмозглому животному, – это сотрясать вековые дубы и ждать, что плоды посыплются на него дождём изобилия. Человек той же породы: он не способен возвыситься до тайн бытия, а может лишь низвести их до уровня своего патоса.
Академик Вернадский повернулся к собеседнику, но того и след простыл – исчез, испарился в полуденном мареве.
«Какой странный, в сущности, человек!» – подумал Владимир Иванович и зашагал прочь.
XVI
– Как ты, залупа конская, допустил, что у тебя ценнейший кадр, баба эта пробирошная, исчезает хер знает куда?! А доктор у органов под носом гермафродитов гондобит для гнилого троцкистского подполья! А в наркомат докладывают, что он конармейский спецзаказ выполняет, чтоб ворошиловского комсостава дупы на дачах конвейером ебсти!!! – Агранов орал так, что шкаф дрожал и люстра звенела. – Или ты думал, что Партия, ведя победоносное социалистическое строительство, и трудовой народ, в едином порыве все силы напрягши, не видят, как вы с троцкистско-зиновьевскими выблядками террористический заговор выдрачиваете?!
Пелтоннен уже минут пятнадцать ждал, когда начальник наконец остынет, но тот, похоже, только распалялся.
– Мы правый уклон нещадно драконить будем, калёным, товарищ Пелтоннен, железом в прямую кишку! Истово, с революционным остервенением! Чтоб ни одна троцкистская, понимаешь, мандавошь! Да я их самолично, вот этими вот руками – в пыль!!!
Агранов налил из графина в стакан, осушил залпом и, отдышавшись, резюмировал.
– Значит так, сокол мой. Или ты в кратчайший срок мне полный материал о связях Бухарина, Томского, Рыкова с зиновьевцами, или я тебе, едрит ангидрид, командировку с видом на первую категорию… А бабу эту, или кто оно там, найти, хоть из-под земли! И не сметь её лапать, а то знаю я вас, пидормотов!
XVII
За дверью играла музыка – переворачивающая душу латиноамериканская мелодия. Посреди комнаты двигался в такт танцор, весь подобравшийся, выбрасывая части пружинистого тела в стороны от трепещущего торса. «Тише, тише… Он пляшет…» – все в доме ходили на цыпочках, сняв обувь. Вдруг танцующий замер в полудвижении. Решительно подошёл к столу. Выключил патефон. Сел. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали полустёртая монета колониального серебра и брелок в форме головы льва с разверстой пастью, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Он поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, аккуратно поместил её в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.