Томский порылся в портфеле и извлёк фотокарточку:

– Вот… Это мы на Пятом съезде партии. Вот я. А это – Ленин. Седьмой год, молодые…

Каролина сочувственно улыбнулась. Томский смутился и замолчал.

Развесёлая комсомольская компания гуляла в парке «Сокольники» – гитары, песни, поцелуи, жизненный оптимизм. Влюблённые не обращали внимания на двух бородатых стариков, не спеша ковылявших по цветущим аллеям. Меж тем оба они были так же молоды душой, энергичны в суждениях и безумны в устремлениях.

– Мой эгоизм, Владимир Иванович, глубоко этичен. Суть его в искоренении во вселенной всяческих мук, вызванных субъективными недоразумениями. Я хочу оградить атомы бытия от попадания в несовершенный, страдальческий или преступный организм.

– Да, Константин Эдуардович! Жизненная сверхидея состоит в максимальном использовании телесных и духовных сил индивида, направленных на излечение ослепшей природы от самой себя. Бремя панпсихизма – исцелять и искоренять непотребства озверевшего мирозданья.

– Именно! Надо стремиться к изъятию из мирового коловращения несовершенных существ: преступников, калек, больных, слабоумных, несознательных. Они не должны давать потомства. Проникаясь убогостью своего бытия, с нашей безболезненной и ненавязчивой помощью они угаснут.

– Да, и наоборот. Осознание прогрессивным человечеством собственного величия есть та самая сила, которая движет жизнь. А что же получается у нас? Народные массы несут лишь служилое тягло, где они являются рабской безличной основой ложного благополучия. – Цивилизация пожирает сама себя и своего создателя – человека. О, если бы мы могли выделить из безликой массы существ, поглощённых новыми мыслями, смелыми изобретениями, революционными теориями! Сколько бы смогла сделать эта творческая орава, устремлённая ввысь!

– Дорогой Константин Эдуардович, всё закладывается в детстве. Мы должны принудительно прививать младенцам страсть к познанию, истине, красоте. Перекраивать детские мозги с целью культивации любви, давая направление уму и сердцу.

– Да, друг мой, но нельзя забывать и о старости! Положим, человек реализовал свои потенции в пятьдесят, сорок, да пусть даже в тридцать лет. И чувствуется разлад в душе его, жизненные тяготы терзают дряблое тело. Что делать? Я знаю – убьём его самым безболезненным способом! Врачи уверяют, такой есть. В самом деле: если устроить машину, которая в тысячную долю секунды раскурочит человека на электроны, то это разрушение никак не будет сопровождаться страданием, так как не сможет отразиться на нервах по причине своей кратковременности.

– Бесспорно, это высшая гуманность!

– Увы, единственное, чем можно помочь.

А комсомольцы всё резвились на лужайках парка, не ведая, что помощь уже близко и судьба их предрешена…

– Я вот что подумал, Яков Леонович. Надо бы ей судьбу какую-то определить. Понимаете, о чём я? – спросил Томский.

– Да-да, документы выправить, рабфак, партячейка…

– Нет, не то, – Томский выдержал паузу. – Вот возьмём, к примеру, переселение душ. Душа, соединившись с телом, проходит астральный путь, а провидение играет судьбой как картой, и ставка в этой игре – жизнь.

Райцес округлил глаза.

– Или вот, допустим, предсказания иллюминатов…

– Михаил Павлович, наука…

– К чёрту науку! – Томский сделал решительный жест. – Не для того мы поднимали революцию, чтобы слушать эту антропософию! Рабочему классу нужны не относительные истины, а абсолютные, как скорость фотона в вакууме! Если мы не заставим себя это понять и принять, история сметёт нас так же, как смела гнилой царизм. Как вы можете этого не видеть?!

Томский подошёл к большому книжному шкафу и, порывшись, достал старый фолиант.

– Вот, возьмите. Прочтите. И затвердите как правило: наука – лишь средство, а цель… она там, – Томский указал вверх.

Райцес хотел уснуть, но не мог: в голове роились мысли. Он взял в руки книгу, которую дал Томский. На обложке золочёными буквами было написано: «Колода судеб». Открыв на случайной странице, Райцес прочёл: «Ключник призывал Церковь отказаться от христианской проповеди, так как это мешает свободе выбора. Задачу Святого Престола он видел в увеличении количества грешников и пополнении ада. Преисподнюю рассматривал исключительно утилитарно, как некое полезное производство, где грешники должны трудом бесконечно искупать свою вину. Концепцию рая автор сформулировать не успел».

Райцес захлопнул книгу. Ему вспомнились слова одного почтенного отца семейства, который, узнав, что его дочери практикуют спиритизм, изрёк: «Ну положим, я могу поверить, что дух Льва Толстого приходил к вам, но я ни за что не поверю, что он с вами, дурами, целых два часа разговаривал». Райцес улыбнулся и, закрыв глаза, моментально уснул.

– Ну что, будешь сотрудничать, падла? – спросил Котька Гонтштейн – однокашник, друг и просто замечательный парень. Всё детство в Киеве они провели вместе. Котьку зарезали в пьяной драке в девятнадцатом.

Райцес хотел что-то сказать, но не мог: все зубы у него были выбиты, во рту – кровавая каша. Он сидел на стуле, руки были связаны за спиной. Попытался встать – ноги не слушались.

– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.

Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.

– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.

Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.

– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал и, пройдя мимо Райцеса, исчез.

Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Леон Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном пиджаке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые косматые брови.

– Здравствуй, сынок.

– Здравствуй, папа.

Отец придвинул стул и сел.

– Как ты кушаешь?

– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.

– Всё так же не завтракаешь?

– Нет.

– Надо завтракать. Меня как в Гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Леон Соломонович грустно улыбнулся.

– Ты вот что, – продолжил отец, – о чём ни попросят, всё делай, как они хотят. Ну, во-первых, это логично. У большевиков наука не может быть и не будет никогда самостоятельной. Ей суждено исполнять высшую цель, стало быть, любое открытие оправдано этой самой целью. А без цели и самой науки нет. Вот так-то.

Леон Соломонович встал и не спеша пошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, посмотрев на Яшу большими печальными глазами, произнёс:

– А во-вторых, они всё равно тебя убьют. Будешь ты работать, не будешь – конец один. А так хоть след останется.

На даче Председателя Томского шёл непростой разговор. Михаил Ефремович сидел за монументальным столом, унижавшим его своей мощью. Циолковский стоял у окна и, безбожно фальшивя, напевал куплеты Регины де Сен-Клу из оперетты «Вольный ветер». В его исполнении изящная мелодия казалась зловещей. Академик Вернадский, примостившись на диванчике, пытался отбивать такт зонтом. Спонтанное музицирование прервал голос Председателя: