— Господи, дорогие мои, я думала вы приедете чуть попозже. Ну проходите, проходите, я уже почти всё сготовила, — суетливо говорила она.

— Вечно в заботах, мам. Отдохни чуть-чуть, — предложил Макс, обнимая тёщу.

— Как мне отдыхать, когда вы приехали? — сердилась та.

— Так мы за тем и приехали, чтобы ты передохнула, — не унимался мой товарищ.

Женщина закатила глаза, но всё же улыбаясь, повела нас вдоль двора. Макс помог донести тазики в баню, а я ещё раз осмотрелся. Уже начинала цвести мимоза, и запах стоял невероятный. Повсюду лежали деревянные ящики, всё было так хаотично, невпопад, но уютно. Я не могу назвать это бардаком, потому что бардак — слово с отрицательным значением. Я прошёл чуть дальше и приметил, что дядя Вова — отец Лены — вытащил лодку. Видимо, скоро собирается порыбачить, ну или покатать Лену. Река уже давно очистилась ото льда, хоть вода в ней и была холодной для купаний. Было ещё недостаточно тепло, чтобы ходить без куртки, но весна во всю давала о себе знать. Меня окликнули, и я обернулся:

— Мишаня, здорово! Давно тебя не видали, не заезжал уже бог знает сколько! — произнёс дядя Вова.

— Да меня всего две недели не было, дядь Вов! — возразил я.

— Ой, так это полным-полно времени прошло!

Он пожал мне руку, крепко, по-мужски. Сразу видно, человек трудящийся был. Вообще все его черты вызывали только приятные эмоции. У дяди Вовы был крупный нос пипкой, большие уши, чуть-чуть оттопыренные кверху, тоненькие губы, густые брови и очень тёплый взгляд. Его глаза отдавали синевой, такой, какая обычно встречается в море. Его седую голову украшала кожаная кепка, немного облезлая, но всё же олицетворяющая простого человека. Тоненькая рубашка-поло, олимпийка синего цвета с красными вставками на карманах возле груди. Его смугловатую руку украшали часы и мозоли.

Немного поговорив, мы зашли в дом. Я слегка нервничал, но очень хотел увидеть Лену. Она сидела за столом в зале. Разумеется, тётя Люда уже организовывала фуршет. На столе, покрытом голубой клеёнкой, в вазе стояли астры, привезённые Лене, рюмки, компот в трёхлитровой банке, салатики, солёные огурчики собственного производства, картошечка и элегантная салфетница. Позади стола располагался шкаф из тёмного дерева. Хотя ему больше подходило слово сервант. На его застеклённых полочках находилась посуда, доставаемая только в особенных случаях. Но, разумеется, таких особенных случаев все избегали. Кроме того, сервант был заполнен книжками, подаренными кем-то открытками и фотографиями, напоминавшими о самых прекрасных моментах. В углу висело зеркало. Обои в комнате были непонятной расцветки, с узором, чем-то похожим на бамбук. На окне висели шторы в цветочек серебристо-коричневого цвета. Странное сочетание, но не мне судить. Диван, приставленный к столу, был накрыт пледом, по краям лежали голубые подушки, а на стене, конечно же, висел ковёр. Тот самый ковёр, который всегда вешали на стену непонятно по какой причине. Наверное, потому, что он вызывал воспоминания.

Лена заметила меня и, улыбнувшись, слегка уставшим голоском поприветствовала:

— Миша! Я так рада тебя видеть! — она вскочила с дивана.

— Я тоже, Леночка, — приобнимая знакомую, сказал я, — Как вообще твоё самочувствие? Давно я что-то не приезжал, — виновато ответил я.

— Да ничего страшного, чувствую себя как обычно: не плохо и не хорошо. Периодически всё болит, но доктор говорит, что пока всё нормально. Недавно переливание делали. Готовлюсь вот к пересадке костного мозга, — рассказала девушка.

— Это хорошо. Надеюсь, что скоро всё пройдёт, и мы с тобой и Максом поедем куда-нибудь отдыхать на моём драндулете.

Лена коротко и звонко рассмеялась. Я был очень рад слышать её смех. В последний раз, когда мы с ней виделись, она лежала без сознания под капельницей, и как мне казалось она вообще не подавала признаков жизни. Страшная картина. Не знаю, как Максим с этим справился. Мои рассуждения прервали: дорогой друг присел рядом с нами, а суетливые родители Лены что-то донесли на стол.

Все принялись обедать и обсуждать предстоящую Ленину операцию. Пересадка костного мозга — дорогое и тяжёлое испытание. А главное, очень опасное. После пересадки костного мозга иммунитет как бы обновляется, и любой мельчайший вирус может убить человека. Кроме того, лечение может оказаться неэффективным, так как шанс на успех равен всего 50–60 %. Я, конечно, всего не знаю, но так объяснял Максу врач Лены. Несмотря на всё перечисленное, девушка всё же решилась на эту процедуру, так как шанс всё-таки есть. Но вскоре мы закрыли эту сложную тему и принялись обсуждать дела житейские. Мы с Максом ели с таким наслаждением, что едва успевали дышать. Тётя Люда готовила с душой, отдавая частичку себя каждому пирожочку или супу. Здесь было так легко, ненавязчиво, тепло. Вдруг дядя Вова сказал:

— Ленусь! Не хотите прокатиться с Мишей и Максом на лодке? Погода сегодня тёплая, да и ты давно не выходила из дома. Свежий воздух — вот что прописал тебе врач!

Она растерянно, по-детски закрутила головой, переводя взгляд с меня на своего возлюбленного.

— Покатаю, покатаю, солнышко, — нежно ответил Макс.

Она улыбнулась и холодными губами поцеловала его в щёку.

— Ой, прости, — засмеялась Лена, вытирая след от помады на щетине Максима.

Я смотрел на Макса и видел в его глазах смутную тревогу. Сегодня он был не очень разговорчив и, видимо, о чём-то раздумывал. Думаю, мой друг переживал за предстоящую операцию Лены и старался об этом не думать, но выходило плохо. В этот момент меня посетила странная мысль. Мысль об истинных ценностях. Что нужно человеку, у которого есть любимый, семья и место, которое можно гордо назвать домом? Ответ в случае Лены довольно прост — здоровье. У меня оно было. Если бы я мог, то обязательно поделился бы им с Леной, но увы.

Работа убивала в нас добродушие. Она как лезвие ножа — вечно царапает твою душу о жестоких преступников, о погибших невинных людей, и после такого, разумеется, перестаёшь верить в существование чести, справедливости и любви в целом. Мир становится в твоём понимании ареной Колизея, где гибнут невинные, а кто-то хлопает и веселится, глядя на их мучения. Но меня всегда спасал Макс. Родителей в моей жизни нет и не было, поэтому я родился уже ожесточённым. Никогда не знав любви, я не мог овладеть этим искусством. Как там говорил Печорин? «Я был готов любить весь мир, но меня не поняли. И я выучился ненавидеть». Вот это про меня. Жил я у бабушки, мать видел изредка, а отцом всегда считал своего отчима, который, к моему большому сожалению, прожил недолго. О родном отце я никогда и не задумывался. Не скажу, что он меня волновал. Бабушка была доброй, ласковой женщиной, но все остальные были холодными, жестокими, поэтому с самого детства у меня сложилось чувство, что этот мир создан только для зависти и агрессии. Одной только бабушкиной любви мне не хватало, и, думаю, я сильно не дооценивал её. Деревня была не самой благополучной, если честно, так что агрессии в ней хватало с головой. И, как я говорил ранее, когда часто видишь несправедливость, то в будущем сделаешь всё, чтобы её предотвратить. Вот я и стал следователем. Но любви мира моя должность не прибавила. Но мне ли жаловаться? Я обрёл друга. Такого чистого и светлого, как Брюллов. Он заменил мне брата, а Ленины родители, отец и сёстры Макса — семью. Я часто думал, что глубоко несчастен, но только сейчас понял, что просто не замечал истинных ценностей.

— Они завтра приедут, — прервал мои рассуждения Макс и, заметив мой растерянный вид, пояснил, — Женя и Даша.

Сёстры Макса! Эта новость меня очень обрадовала и, поев, мы встали из-за стола. Через пару минут мы уже стояли на берегу и разглядывали лодку. Она была железная, с облезлой краской зеленоватого цвета, но довольно вместительная. Мы с Максом решили, что он довезёт нас до середины речки, а назад, по направлению к дому, буду грести я. Через пару минут наша лодка была уже на середине притока. Лена осторожно наклонилась к воде и стала водить рукой по водной глади, как скрипач смычком по любимой скрипке. Она смотрела на след, оставляемый её рукой, и тепло улыбалась нам. А что ещё нужно ей для счастья?