– Я остаюсь здесь, – спокойно ответил Архимед Сегузо.

В разговорах завсегдатаев бара «У Хэйга» то и дело всплывали слова, которые, казалось, не имели никакой связи ни с «Ла Фениче», ни между собой: Бари… «Петруццелли»… Сан-Джованни-ин-Латерано… Уффици… Милан… Палермо. Но было и еще одно часто упоминаемое слово, и оно связывало воедино все остальные – мафия.

Члены этого преступного сообщества были причастны к недавним поджогам и взрывам. Самым тревожным инцидентом – в свете того, что произошло с «Ла Фениче», – был пожар 1991 года, уничтоживший оперный театр «Петруццелли» в Бари. Позднее выяснилось, что босс мафии в Бари приказал поджечь здание после того, как подкупил директора театра, чтобы получить выгодный контракт на его реконструкцию. Многие из людей, наблюдавших за пожаром в «Ла Фениче», были уверены, что это повторение той же истории. Мафию также подозревали в атаках начиненных взрывчаткой автомобилей, частично разрушивших римскую церковь Сан-Джованни-ин-Латерано, галерею Уффици во Флоренции и галерею современного искусства в Милане. Эти взрывы расценивали как предупреждение папе Иоанну Павлу II за его частые выступления против мафии и итальянскому правительству за его энергичные меры по судебному преследованию мафиозных банд. Даже сейчас, в Местре, на материковом берегу Венецианской лагуны судили одного сицилийского дона за подрыв автомобиля и убийство судьи, убежденного противника мафии, его жены и телохранителей в Палермо. Пожар в «Ла Фениче» мог быть суровым предупреждением с требованием прекратить судебный процесс.

– Мафия! – саркастически воскликнул Джироламо Марчелло, обращаясь к друзьям, собравшимся на его altana. – Если они действительно хотели устроить пожар, то могли бы и не утруждаться. «Ла Фениче» сгорел бы и без их помощи. Там месяцами царил невообразимый хаос.

Сразу, как только начался ремонт, – продолжил Марчелло, – директор «Ла Фениче» пригласил меня к себе. Фонд общества «Спасти Венецию» как раз только что отреставрировал занавес театра, а теперь он хотел, чтобы я, как член фонда, попросил правление выделить деньги на реставрацию фресок в баре по мотивам «Божественной комедии» Данте. Директор пригласил меня осмотреть фрески, и я не поверил своим глазам, когда увидел, что там творилось. Это было настоящее безумие. Куда ни посмотри, везде легковоспламеняющиеся материалы. Я не знаю, сколько там было банок лака, скипидара и растворителей – открытых и закрытых; сколько там было луж этих жидкостей на полу – сколько там было сложенного стопками деревянного паркета, рулонов пластикового коврового покрытия, не говоря уж о кучах мусора. Посреди всего этого безобразия какие-то люди орудовали паяльными лампами! Вы можете это представить? Они паяли железо! Надзор? Ноль, как всегда. Ответственность? Ноль. Я подумал: «Они сошли с ума!» Так что, если мафия на самом деле хотела, чтобы «Ла Фениче» сгорел, то ей следовало бы всего лишь подождать.

Около двух часов ночи, несмотря на то что, по официальным заявлениям, огонь еще не удалось обуздать, Архимед Сегузо понял, что между огнем и мерами пожарных установилось равновесие. Он подошел к двери спальни, в первый раз за четыре часа.

– Теперь мы вне опасности, – сказал он и поцеловал жену. – Я же говорил, Нандина, что не надо беспокоиться.

Потом он обнял сына, невестку и внука. Затем, не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел спать.

Синьор Сегузо уже спал, когда из лифтов на шестьдесят пятом этаже в освещенный свечами Радужный зал хлынула толпа прусских генералов, придворных шутов и сказочных принцесс. Епископ в полном облачении угощал бокалом вина исполнительницу танца живота. Палач в капюшоне мило болтал с Марией-Антуанеттой. Горстка людей собралась вокруг Людовико де Луиджи, который уже набросал на холсте контуры церкви Мираколи и принялся наносить краски на ее мозаичный мраморный фасад. Нанятые артисты – ходульные жонглеры, акробаты, огнеглотатели и мимы, наряженные в костюмы комедии дель арте, – расхаживали среди публики, большая часть которой не имела никакого представления о пожаре в «Ла Фениче». Единственное упоминание без документальных кадров прозвучало по американскому телевидению в одиннадцатисекундном сюжете в программе вечерних новостей Си-би-эс.

Питер Дучин сидел за фортепьяно и казался наряженной экзотической птицей на насесте; из-за верхнего края черной маски топорщились длинные черно-белые перья. Заметив идущего к микрофону Боба Гатри, он взмахом руки велел оркестру умолкнуть.

Рослый, массивный Гатри, одетый в красно-белый кафтан, поприветствовал гостей, а затем сказал, что ему ненавистна роль вестника дурных новостей.

– «Ла Фениче» горит, – сообщил он. – Спасти театр невозможно.

По залу прокатилась волна оглушительно тихих вздохов. Несколько человек закричали: «Нет!» – и этот крик эхом отдался от стен зала. Потом наступила полная тишина. Гатри представил почетную гостью, синьору Дини, которая подошла к микрофону, не пытаясь скрыть текущих по щекам слез. Дрожащим голосом она поблагодарила правление фонда «Спасти Венецию», которое, сказала она, вечером единодушно проголосовало за то, чтобы собрать на балу пожертвования на восстановление театра. Тишину разорвали жидкие аплодисменты, которые, постепенно усиливаясь, превратились в овацию; перешедшую в восторженные восклицания и свист.

Людовико де Луиджи, лицо которого стало серым, снял изображение церкви Мираколи с мольберта и установил на него чистый холст. Карандашом он быстро набросал контур «Ла Фениче». Здание он поместил посреди Венецианской лагуны. Это был не лишенный иронии контраст – среди воды объятое пламенем здание.

Несколько человек направились к лифтам, чтобы съездить домой и сменить карнавальный наряд на строгий вечерний костюм. Синьора Дини отвернулась от микрофона и промокнула глаза носовым платком. Боб Гатри стоял рядом, разговаривая с небольшой группой людей в нескольких футах от включенного микрофона, уловившего часть разговора.

– Сегодня мы соберем для «Ла Фениче» около миллиона долларов, – сказал он, упомянув стоимость входного билета – тысячу долларов, аукцион, на котором будет продана картина Людовико де Луиджи, и дополнительные добровольные пожертвования. Было слышно, как на вопрос о деньгах Гатри ответил: – Нет, нет! Совершенно определенно, нет. Мы не можем передать деньги Венеции, пока не начнется реставрация. Вы что, шутите? Мы не настолько глупы. До этого мы положим их на депозит. В противном случае неизвестно, в чьих карманах окажутся эти средства.

К трем часам ночи власти наконец объявили, что пожар локализован. Вторичных возгораний не было, несмотря на летавшие по воздуху горящие обломки; не было и серьезно пострадавших. Толстые стены «Ла Фениче» устояли перед напором жара, остановив распространение огня, но изнутри театр выгорел дотла. Можно сказать, что, спасая Венецию, театр покончил с собой.

В четыре часа пожарный вертолет совершил последний вылет. Печальная судьба «Ла Фениче» была написана дырявыми шлангами, протянутыми по Кампо-Санта-Мария-дель-Джильо от Гранд-канала до здания театра.

Мэр Массимо Каччари все еще стоял на Кампо-Сан-Фантин перед «Ла Фениче», мрачно глядя на то, что осталось от оперного театра. Идеально сохранившаяся под стеклом афиша на стене входа в театр извещала, что новый сезон в отремонтированном театре откроется в конце месяца джазовым концертом Вуди Аллена.

В пять часов утра Архимед Сегузо, открыв глаза, сел в постели. Сон, хотя и продолжался всего три часа, освежил его. Он подошел к окну и открыл жалюзи. Пожарные установили прожектора и в их свете направили шланги на выпотрошенное нутро «Ла Фениче». Над остовом театра поднимались густые клубы дыма.

Синьор Сегузо оделся при свете отражавшихся от стен «Ла Фениче» прожекторных лучей. В воздухе стоял тяжелый запах обугленного дерева, но сквозь этот чад пробился аромат кофе, который варила ему на кухне жена. Как обычно, она стояла теперь в дверях спальни с чашкой горячего дымящегося кофе, и, как обычно, он подошел к ней и выпил кофе. Потом он поцеловал жену в обе щеки, надел мягкую фетровую шляпу и спустился по лестнице на первый этаж. Мгновение он постоял перед домом, глядя на «Ла Фениче». Окна, ставшие зияющими дырами, превратились в своеобразные рамы для квадратиков темного предрассветного неба. Сильный ветер хлестал уродливый остов театра. Это был холодный северный ветер, бора. Если бы он задул на восемь часов раньше, то огонь, определенно, было бы не удержать.