– Это было в пятидесятые годы, – сказала Патрисия, – а тогда не более дюжины венецианских семей продолжали пользоваться гондолами: Чини, Де Казес, Берлингьери, Вольпи и Пегги Гуггенхайм.

Во времена детства Патрисии Кертис в палаццо Барбаро работала дюжина или больше слуг. Помимо гондольеров, было два дворецких, мажордом, повар, помощник повара, две горничные, няня, разнорабочий и прачка. Горничные носили черно-белую форму и обувь, называемую friulane – что-то наподобие сандалий на веревочной подошве, – эта обувь не издавала ни малейшего шума при ходьбе.

– Слуги были преданы моим родителям, – рассказывала Патрисия. – Роза всегда настаивала на том, чтобы ждать родителей у ресторана, когда они обедали вне дома. Она отказывалась давать им ключи, утверждая, что они слишком массивны и тяжелы, чтобы уместиться в кармане вечернего костюма джентльмена. По возвращении домой Роза готовила родителям горячий лимонад.

Во время Второй мировой войны итальянское правительство изъяло дворец Барбаро, и нам, как «враждебным иностранцам», было запрещено жить здесь. Но Роза и Анджело остались во дворце и преданно присматривали за ним. Мы были в Париже, когда разразилась война и отец немедленно решил отвезти нас в Нью-Йорк. Мы не знали, увидим ли когда-нибудь еще палаццо Барбаро. Во дворец пришли венецианские чиновники, вынесли оттуда все ценные художественные произведения, упаковали и перевезли во Дворец дожей для лучшей сохранности. Японский военный атташе использовал piano nobile как свою резиденцию. Этот человек залепил все стены фотографиями японских боевых самолетов в действии, включая самолеты-камикадзе. Правда, Роза успела спрятать серебро и другие ценные вещи, а Анджело так удачно замаскировал вход в библиотеку на верхнем этаже, что люди, занимавшие Барбаро во время войны, так и не догадались о ее существовании.

Когда родители вернулись после войны в Венецию, Роза с гордостью провела их по дворцу, показав, что восстановила всю довоенную обстановку. Она даже сняла со стен столовой фотографии японских военных самолетов и убрала их.

Из бального зала через анфиладу дверей мы прошли в хозяйскую спальню в угловой части здания. Это были поистине королевские апартаменты, величественные по пропорциям и размерам: два высоких балконных окна с видом на Гранд-канал; боковое окно, выходящее на маленький узкий канал вдоль торцевой стенки дворца; парчовые обои и мебель времен рода Барбаро.

Перед моим уходом Патрисия показала мне свои апартаменты этажом выше. Они должны были остаться в ее собственности и после продажи piano nobile. Планировка этого этажа ничем не отличалась от планировки piano nobile, но отсутствовал бальный зал. В центре располагался просторный светлый холл, открывавшийся с обеих сторон в большие комнаты; в холле было восемь окон, выходивших на Гранд-канал. Потолки на этом этаже были ниже, стены украшала простая, но изысканная лепнина, тем не менее по любым меркам, даже венецианским, это были превосходные апартаменты.

Мы вошли в одну из гостевых комнат, и до меня вдруг дошло, что Патрисия внимательнее, чем раньше, наблюдает за моей реакцией, и я сразу понял почему.

На стене перед нами висел выполненный в полный рост портрет молодой женщины в открывающем плечи белом платье. Первое, что привлекло мое внимание к портрету, – это поза женщины. Она почти точно воспроизводила неистовую позу Изабеллы Стюарт Гарднер на знаменитом портрете, написанном в Барбаро Андерсом Цорном: руки раскинуты в стороны – женщина раскрывает створки двойной двери и входит в salone с одного из балконов, смотрящих на Гранд-канал. Стилем эта работа разительно напоминала Сарджента. Я был почти уверен, что это тот самый портрет, о котором упоминал Ральф.

– Это вы? – спросил я.

– Да, я была одета в платье дебютантки.

– Кто вас написал?

– Человек по имени Чарльз Меррил Маунт, – ответила она. – Знаете его?

Это имя на самом деле было мне знакомо. В течение многих лет он считался выдающимся специалистом по Сардженту. Он был автором биографии Сарджента, и его мнения всегда спрашивали, когда требовалось определить подлинность картины Сарджента. Это продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что он признавал подлинность картин Сарджента, которые сам и писал.

– Вы имеете в виду того Чарльза Меррила Маунта, которого отправили в тюрьму?

– Да.

Я сказал, что это сильно впечатляет – иметь собственный портрет, написанный талантливым имитатором работ Сарджента, основанный на портрете Андерса Цорна и созданный в том самом месте, где Цорн писал свой шедевр. Глядя на портрет, я думал, что Чарльзу Меррилу Маунту удалось одновременно охватить несколько важных аспектов. Он вписал Патрисию в богатейшую историю дома, в конец девятнадцатого века, в эру Сарджента, Генри Джеймса и Изабеллы Стюарт Гарднер. Я мог только гадать, насколько сильно она отождествляла себя со славным прошлым за счет этой картины – и не связано ли с этим ее пристрастие к белой одежде.

– На этом этаже есть еще одна комната, которая, думаю, будет вам интересна, – сказала она.

Она открыла дверь в длинное узкое помещение с низким сводчатым потолком. Вдоль стен стояли книжные шкафы, а между ними с трех сторон струились солнечные лучи, падавшие в лужицы янтаря на выложенный мраморной крошкой пол. Эту часть явно построили раньше, и она была намного живописнее, чем остальные помещения апартаментов, казалось, ее вырезали из piano nobile и переместили сюда ради сохранения. Именно эту комнату слуга Анджело запечатал во время Второй мировой войны так, что никто из живших тогда во дворце не догадывался о ее существовании. Это была жемчужина здания, и она останется в собственности Патрисии, даже когда та перестанет быть владелицей piano nobile. Никакое голосование два к одному не сможет отнять у нее библиотеку.

– Однажды летом, – сказала Патрисия, – когда Изабелла Стюарт Гарднер снимала дворец у моего прадеда и прабабушки, у нее было здесь великое множество гостей, включая Генри Джеймса, и ей перестало хватать спален. И здесь она поставила кровать специально для Джеймса. Ему нравилось созерцать лепнину и картины на потолке, и он написал моей прабабушке письмо, в котором говорил, что она, владелица дворца, очень многое упустила в своей жизни, если ни разу не ночевала в этой комнате.

Из какой-то книги Патрисия вытащила лист бумаги и прочла:

– «Вы когда-нибудь жили здесь? – если нет, если вы не видели с дивана, глядя вверх, розовый рассвет, или во время послеобеденной сиесты не рассматривали медальоны и арабески потолка, то позвольте мне сказать вам, что вы не знаете Барбаро».

Она снова положила лист в книгу.

– Когда мне было четырнадцать, отец позвал нас сюда после начала каникул – он сел вот за этот стол и раздал нам книги, которые мы должны были, по его мнению, прочесть за лето. Мне он дал «Крылья голубки».

– И вам было тогда четырнадцать?

– Признаюсь, мне было трудно ее читать, но, прочтя ее, я смогла понять, почему для некоторых людей, независимо от того, кто на самом деле владеет палаццо Барбаро, оно всегда будет принадлежать Милли Тил. Представьте, – сказала она, когда мы направились к лестнице, – Милли Тил через несколько месяцев вернется в Барбаро.

– Каким образом? – спросил я.

– Одна английская кинокомпания собирается снимать здесь фильм по мотивам «Крыльев голубки».

Казалось, правильность этого решения подняла Патрисии настроение. Кертисы разрешили снимать в Барбаро дюжину, если не больше, фильмов, не имевших ни малейшего отношения к Барбаро. Был особый символизм в том, что этот фильм, имевший прямое и непосредственное отношение к Барбаро и Кертисам, будет последним, снятым в палаццо, все еще принадлежащем семье Кертис.

Я вспомнил фрагмент диалога из книги, придавший всему еще больше горечи и муки, и подумал, не мучило ли это и саму Патрисию: Милли переехала в «палаццо Лепорелли» и влюбилась в него. Она прикипает к нему и не хочет покидать. Она говорит лорду Марку: «Я без конца обхожу его. Я не устаю от него, и никогда не устану – он так мне подходит. Я обожаю это место… Я не хочу ни в коем случае отказываться от него».