По мнению историка стекла Розы Баровье, которая и сама является представительницей старинной муранской семьи стеклодувов, отступничество Джампаоло Сегузо – не первый случай разрыва, их было много в династии Сегузо.

– Сам Архимед откололся от своих родных братьев, – сказала она. – Он ссорился со своим отцом, который раньше враждовал со своим. Для Сегузо дело важнее всего на свете, оно – главное в их жизни; иногда отношение к делу преобладает над крепостью семейных уз. Но у муранцев стекло в крови. Стекло их поддерживает и возбуждает. Было замечено, что в августе, когда стекольные фабрики закрываются, муранцы начинают чаще болеть.

Джино и Джампаоло Сегузо оба одержимы страстью к стеклу, – продолжала Роза Баровье, – но они полная противоположность друг другу. Джино традиционалист; он уютно чувствует себя в классическом дизайне. Джампаоло более дерзок и более креативен. Он использует наработки отца как фундамент, опираясь на который ищет новые направления.

Я сел на вапоретто, идущий в Мурано. На этот раз я, сойдя на берег, пошел не налево, а направо. Фабрика Джампаоло Сегузо, «Сегузо Виро», находилась на противоположном от «Vetreria Artistica Archimede Seguso» конце Мурано.

Секретарь приемной провела меня по коридору, дворику и мимо нескольких помещений с упакованными стеклянными изделиями в обширный современный стеклодувный цех с хорошо освещенными печами. Из цеха два пролета стальной лестницы вели в кабинет Сегузо. Два длинных стола были заставлены стеклянными чашами, бутылками и вазами; каждое изделие было изготовлено в особой технике или покрыто особым, оригинальным узором.

Джампаоло Сегузо, одетый в шерстяной кардиган, посмотрел на меня поверх очков и жестом предложил сесть напротив него за стол у окна. Потом он коснулся своих седых волос.

– Все видят мою седину, – сказал он с широкой улыбкой, – но это внешнее, ведь изнутри я – черная овца семьи.

Эту ремарку я воспринял как его намерение быть искренним. Прежде чем я успел задать вопрос, он продолжил, медленно и тщательно подбирая слова:

– Я – сын Архимеда Сегузо, величайшего стеклодува уходящего столетия. Самое трудное в моей жизни – быть его сыном. Он великий человек. Он учил нас не говорить, а делать, делать все своими руками. Он жил в тот период, когда для таких, как он, не было возможности получить хорошее образование. Думаю, это одна из причин того, что мне всегда было трудно с ним общаться. Я не смог заставить его понять, кто я, и в определенный момент жизни я решил перерезать пуповину.

– Как до этого дошло?

– Все длилось довольно долго. У меня стали возникать деловые разногласия с братом. Затем, три года назад, я устроил в Лидо, где живу, пышное празднество по случаю своего пятидесятилетия и пригласил на него родителей, родственников и друзей. Каждому гостю я подарил по маленькому стеклянному яйцу и сказал: «Яйцо – это символ жизни, бесконечности, возрождения, – а потом, обращаясь к родителям, продолжил: – Я отдал вам первые пятьдесят лет жизни. Сюрприз заключается в том, что вторая половина жизни будет принадлежать мне. Я хочу стать полноправным владельцем собственной жизни». Это было не слишком тактично с моей стороны. Родители сильно расстроились.

– Мне говорили, что вы сделали имя отца торговой маркой своей компании, не сказав ему об этом, – заметил я. – Это правда?

Джампаоло кивнул:

– Да, но… если у меня в руке нож, это не значит, что я убийца. Я зарегистрировал имя отца для того, чтобы сохранить в неприкосновенности его наследие. Я чувствовал, что после смерти отца под его именем следует продавать только и исключительно его собственные произведения. Я предложил запустить новую производственную линию, которая будет выпускать изделия под другим именем – например, «Архимед Сегузо II», или «Наследники Архимеда Сегузо», или как-нибудь в этом роде. Но брат хотел сохранить все под именем Архимеда Сегузо, даже те изделия, дизайн которых будет создан после его смерти. Это превратило бы подпись великого художника в название бренда, и его значение стало бы размыто. Я зарегистрировал имя, чтобы избежать подобного.

Я увидел в этом определенную логику, но меня совершенно сбивала с толка попытка Джампаоло Сегузо объявить отца слабоумным и недееспособным и сместить с поста главы компании. Я прямо спросил его об этом.

– Это был чисто юридический маневр, – ответил Джампаоло. – Уходя из компании, я хотел получить компенсацию за тридцать лет, потраченных мной на отцовскую компанию. Я попросил отца выкупить мою долю, но он отказался. В итоге я предложил: «Хорошо, но тогда отдай мне хотя бы пару розничных магазинов, чтобы я мог заработать какие-то деньги на начало новой жизни». Я намеревался писать книги о стекле, но для того, чтобы это делать, мне требовался источник дохода. Мы не пришли к соглашению относительно компенсации, и я понял, что мне придется вчинить компании иск. Но это означало вчинить иск отцу, а на такое я не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Однако если бы я смог убедить судью признать отца недееспособным и таким образом сделать брата главой компании, то я смог бы вчинить иск брату и компании.

Я не был уверен, что объявление собственного отца слабоумным и недееспособным предпочтительнее выдвижения против него финансового иска, но не стал возражать.

– Не делали ли вы попыток контактировать с родителями после того, как ушли из семьи?

– В первый год я послал матери цветы и открытку с поздравлением по случаю годовщины свадьбы. Она вернула мне цветы, а через пару дней я получил письмо. В нем я обнаружил нераспечатанную открытку. В записке было сказано: «Ты знаешь почему».

– На ваших детях тоже отразился разрыв с семьей? – спросил я.

– Да, отразился. Мои родители отказываются видеться с ними. Они отвергают внуков многими способами.

Да, это был тотальный династический разрыв. Джампаоло говорил почти бесстрастно, но в его словах чувствовалась тяжесть и глубоко затаенная боль.

– Где вы были в ночь пожара в «Ла Фениче»?

– Я был дома, в Лидо, – ответил он. – Сын позвонил из Нью-Йорка и спросил, что у нас случилось. Я не знал, вышел на берег лагуны и увидел алое небо. Вернулся домой, включил телевизор и расплакался. Я не стал звонить родителям. Все наши связи были уже разорваны.

– Что стало с вашими планами писать книги по истории стекла?

– Без стабильного дохода это было невозможно. Я решил прежде всего заняться бизнесом и учредил «Сегузо Виро». Для этого мне пришлось продать недвижимость, что, вероятно, поможет вам оценить силу моей страсти к стеклу. У меня три сына. Они все работают в моем бизнесе. Компания принадлежит им. Двое трудятся здесь, на Мурано, вместе со мной, а третий заведует нашим выставочным залом в Нью-Йорке.

Я давно понял, что стеклодувное мастерство Мурано переживает застой. В период с тридцатых по пятидесятые годы тут жили и творили великие стеклодувы-новаторы: Эрколе Баровье, Альфредо Барбини, Наполеоне Мартинуцци, Паоло Венини, мой отец. Это было время посева. Потом с шестидесятых по девяностые начался период жатвы без посева нового. Теперь Мурано пребывает в серости и застое, наивно вопрошая: почему? Настоящий вызов – это поиск новых способов использования старой техники. Именно это мы и пытаемся делать.

– Можете показать мне какие-то примеры?

– Я многое могу вам показать. – Джампаоло, встав со стула, подвел меня к столу, уставленному десятками стеклянных предметов. – Стекло на этом столе представляет все техники, которым я научился от отца, моих дядей и которые освоил сам. Это воссоздание того, что муранская династия Сегузо делала в течение пятидесяти лет. Здесь сто пятьдесят образцов дизайна. Каждый образец исполнен в количестве девяноста девяти экземпляров. Моя идея заключается в том, чтобы найти патронов, которые купят все сто пятьдесят предметов и отдадут их в музеи для исследования, сохранения и пропаганды мифа о муранском стекле.

Я был поражен парадоксальностью услышанного.