– Именно так: этого не случится, потому что и на самом деле не случится, даже если случится.
И так прошли год, два, и три, и четыре, и пять, и шесть. После того как Томас смог рассказать мне – пусть и далеко не все, – чем на самом деле занимается, он был более спокойным, более покладистым, у него реже портилось настроение, он реже выглядел неприкаянным и страдал бессонницей – обычно это случалось перед самым отъездом в Лондон и сразу после возвращения в Мадрид, словно ему было нужно время, чтобы отключиться от своей другой жизни или других жизней – временных, но, наверное, прожитых с большим напряжением, и чтобы свыкнуться с мыслью, что та другая жизнь – какой бы она ни была в зависимости от обстоятельств – уже осталась позади и ту страницу он уже безвозвратно перевернул, а единственная, которая неизменно возвращается, повторяется и восстанавливается, – это жизнь со мной в нашем родном городе. Сначала медленно, потом все быстрее он приходил в себя и вроде бы освобождался от совершенного и испытанного за время долгой отлучки, а также от людей, среди которых неведомо где жил целыми неделями, а то и месяцами, которых наверняка обманывал, выдавая себя – тоже наверняка – за одного из них, за их единомышленника, или земляка, или соотечественника благодаря своему невероятному дару, обаянию и актерским способностям. Я была уверена, что сперва он из Мадрида ехал в Лондон, но потом, уже оттуда, хотя и не всегда, его направляли куда-то еще. Я научилась узнавать, или, вернее, догадываться, если он находился в другом месте, потому что, оставаясь в Лондоне – якобы в Форин-офисе, в офисах МИ-5 либо МИ-6, если только офисы у них были разные, – Томас довольно регулярно звонил мне, особенно после рождения Элисы, к которой испытывал слабость, мужскую слабость, ведь почти все мужчины испытывают ее к маленьким дочкам – девочки кажутся им милее и беззащитнее мальчиков, потому что, повзрослев, вряд ли станут с ними соперничать, в отличие от сыновей: те однажды могут вообразить себя главнее отцов, которых станут презирать, мечтая занять их место.
А вот когда он находился в какой-нибудь другой части Великобритании и проходил особого рода подготовку, как я догадалась или как он сам давал мне понять, мы разговаривали реже. В их работе, по всей видимости, никогда не прекращают тренироваться, обучаться, шлифовать свои навыки и совершенствовать умения; скорее всего, каждая операция требовала чего-то нового или подготовки ad hoc[26], безупречного владения нужным языком или говором, абсолютных беглости и естественности, а также знания истории, важных дат, топонимов, географии, обычаев и традиций. В своем воображении я вполне допускала, что Томас или кто-то иной с успехом могут выдавать себя за другого человека, но все-таки не за разных людей – в зависимости от мест и ситуаций, как бы ни изменяли они свою внешность, ведь слишком много факторов влияет на память, и это должно приниматься в расчет в момент преображения или исполнения порученной роли, в момент изобретения нового персонажа или замены его собой. То есть, если Томас переставал звонить мне, я делала вывод, что он задействован в очередной операции или работает “в поле”, как это у них называлось. Если звонки прекращались, то они прекращались совсем, и молчание продолжалось не меньше месяца, но чаще двух или трех, а то и больше, как случилось однажды, и я провела все это время в волнении, тревоге и страхе. В такие периоды я не получала от него ни строки, не слышала его голоса и не знала, жив ли он: а вдруг его разоблачили, и если это случилось, то что с ним сделают, не знала, куда он попал и вернется ли когда-нибудь ко мне; есть ли у него поддержка и можно ли рассчитывать на выкуп либо обмен, если дела пойдут совсем скверно или его арестуют; сумеют ли ему помочь коллеги, тот же Рересби например, или бросят на произвол судьбы и объявят пропавшим без вести.
Но меня беспокоила не только судьба Томаса, но и характер его заданий. Я искренне хотела, чтобы все у него получилось хорошо, если рассуждать абстрактно, и, естественно, была на его стороне, ведь речь шла о моем муже и отце моих детей, о моем Томасе. Но иногда меня преследовала мысль, что он совершал и дурные поступки, не мог не совершать: лицемерно входил в доверие к мужчинам, которые относились к нему по-братски, или к женщинам, которые видели в нем не только любовника, но даже любимого, а он потом их предавал, сообщал куда надо их имена, описывал внешность и, если удавалось, тайком делал снимки, раскрывал их планы и тем самым, возможно, обрекал на смерть (“И каждое действие – шаг к плахе, к огню, к пасти моря, к нечетким буквам на камне… ”). А как можно обрекать на смерть или желать смерти тому, кто стал твоим добрым другом или верным соратником, ту, что обнимала тебя в постели, того, кто был готов погибнуть, спасая тебя. Но и такое могло быть, ведь Томас умел заставить себя любить, а даже самые жестокие и безжалостные люди способны вдруг испытать к кому-то слабость, к кому-то привязаться – симпатия не зависит от нашей воли, а уж тем более любовь, даже обычное сексуальное желание не всегда ей подчиняется. Наша воля вообще-то мало что значит. Допустим, Томас поможет арестовать или провалить планы этих простаков, которые ему доверились, но в некоторых странах и в некоторых организациях мстят за свои провалы и не прощают предателей, и уж тем более кротов, внедренных вражеских агентов, сумевших их обмануть.
Я понимала, что именно в этом и состоит его работа и что именно таким образом он предотвращал некие бедствия, но ведь тут все зависит и от угла зрения: то, что для одной стороны является бедствием, для другой – великое благо. Он защищал интересы Англии, сделав выбор в ее пользу, независимо от того, справедливы эти интересы или нет; он не считал себя вправе оценивать их, его делом было подчиняться приказам и слепо их выполнять. Но я не могла разделить якобы патриотические чувства Томаса – не могла, и все. К тому же в те годы большинство испанцев (естественно, не из числа франкистов) испытывали неодолимое отвращение к тайной полиции и бесконечное презрение к тайным агентам. Ведь у нас они всегда стояли только на одной стороне – на стороне диктатуры, служили в Политико-социальной бригаде (поэтому их называли “социалами”), выдавали себя за рабочих на заводах, за шахтеров на шахтах, за слесарей на судоверфях, за профсоюзных активистов в подпольных профсоюзах, за членов и лидеров подпольных партий, за политзаключенных в тюрьмах и за студентов в университетах. Мало того, своим фальшивым радикализмом они многих толкали на преступления, которые без их нажима, без их дерзких речей и показного экстремизма никогда бы не были совершены. Много людей попали в тюрьмы по вине этих провокаторов, они были не только доносчиками, но и подстрекателями и старались подвести “подрывные элементы” под более суровые приговоры: ведь совсем не одно и то же – распространять листовки или бросать камни в окна банков и магазинов, убегать от “серых” во время акций протеста или напасть на конного полицейского, железным брусом свалив его с лошади, стать членом партии или подложить бомбу в машину, а то и выстрелить в армейского полковника. “Социалы” были заинтересованы в том, чтобы мирные люди перестали быть мирными, а выступавшие в одиночку объединялись в организации и группы; они не только охотились за информацией и вынюхивали имена, они провоцировали тех, кто попадал под их влияние, заставляя нарушать границу дозволенного и совершать тяжкие преступления. А еще были такие, кто пытал и сбрасывал задержанных в лестничные пролеты или в окна, как поступили в мои университетские годы со студентом Энрике Руано, а также с другими, якобы при попытке к бегству, хотя бежать они никак не могли – в наручниках с заведенными за спину руками и под строгой охраной. Так вот, Политико-социальная бригада все еще не была ни окончательно распущена, ни расформирована, во всяком случае, никого из них не наказали, не отстранили от должности и уж тем более не предали суду, а скорее всего, им просто подыскивали должности и занятия менее заметные и соответствующие новым демократическим временам.
