Возможно, вопрос, который я задала Томасу, был для меня важнее, чем я сама поначалу думала. Мы вдвоем сидели под деревьями на террасе ресторана на бульваре Художника Росалеса, уже кончалось лето, наступил сентябрь, малыша мы оставили у родителей Томаса. Он посмотрел на меня удивленно и не без досады, что отчасти уже можно было считать ответом, во всяком случае, именно так я это восприняла.
– К чему этот разговор? Мы ведь договорились, что ты не будешь задавать мне лишних вопросов, правда?
– Правда, но ведь я не спрашиваю ничего конкретного, не спрашиваю, где ты был, и зачем, и с кем, не спрашиваю, что ты там сделал или не стал делать. Я только хочу знать, бывает ли такое? В общем и целом. По-моему, вполне естественное любопытство. А разве тебе не было бы любопытно, окажись я на твоем месте, случись мне выдавать себя за другую женщину и вести себя с незнакомыми людьми так, словно я не замужем и у меня нет ребенка? Согласись, что и тебя мучило бы любопытство. Иначе я обижусь.
Я попыталась обратить свой вопрос в шутку, поэтому последние слова произнесла с улыбкой. Но шутки не получилось. Он отвел глаза и задумался. Потом занялся своим пивом, потом поставил стакан на стол, потом опять сделал несколько глотков.
– Ну зачем тебе это знать? Чтобы при каждом моем отъезде терзаться сомнениями? Воображать, не сплю ли я с другой женщиной, подчиняясь служебным интересам? Ничего из того, что происходит во время моих командировок, тебя касаться не должно, и ты с этим согласилась. Ничего этого для тебя просто-напросто не существует. И для меня тоже вроде как не существует. Не существует. Тебе не доводилось слышать про солдат, которые, возвратясь с фронта домой, никогда не вспоминают, что пережили на войне и что им приходилось там делать? Они ни слова не говорят про это – даже через пятьдесят лет, даже на смертном одре. Как будто в жизни не участвовали ни в одном бою. У меня ситуация та же, но с одним отличием: они сами решают молчать, а у нас нет права выбора. Мы молчать обязаны. До конца своих дней. Иначе нас обвинят в разглашении государственной тайны. Я не шучу, поверь.
Снова и снова звучало уже привычное “мы”, и он, вне всякого сомнения, чувствовал себя частью целого или членом особого тайного клуба и черпал в этом силы.
– Но твои личные мотивы мне по-прежнему непонятны, – сказала я. – Вы не только защищаете Королевство, по твоему выражению, но и обязаны ото всех это скрывать. Не слишком ли высока цена? Ясно, что вся, абсолютно вся ваша работа является classified, то есть секретной, и останется такой до вашей смерти, даже после смерти. Тогда в чем тут выигрыш, кроме хороших денег, на которые мы, полагаю, в основном и живем? Никто никогда не назовет вас героями – и даже патриотами не назовет. Все ваши подвиги будут забыты просто потому, что о них никто не узнает. Какими бы глобальными и серьезными ни были бедствия, которые вы предотвратили. Коль скоро никто про них не узнал… Да, существовала угроза, да, могла случиться беда – и этого боялись, но не более того. Ведь людям свойственно считать напрасными, то есть преувеличенными, несбывшиеся опасения, считать их своего рода паранойей, над чем потом можно и посмеяться. Люди, которые в пятидесятые и шестидесятые годы строили ядерные бомбоубежища, главным образом в Соединенных Штатах, теперь наверняка потешаются над собой. Не знаю, по-моему, то, что в итоге не происходит, внимания не заслуживает. И то, о чем никто не знает, тоже, но с еще большим основанием. Пропасть между тем, что происходит, и тем, что не происходит, слишком велика, поэтому второе теряет всякое значение и его просто не стоит принимать в расчет. Мы подчиняемся силе фактов, только ими и руководствуемся. Вспомни, что случилось со мной. Если бы Кинделаны выполнили свой план и у меня на глазах погубили Гильермо, наши с тобой жизни были бы разрушены навсегда, и я бы не смогла тебя простить. Скорее всего, я прямо там же лишилась бы рассудка или кинулась бы на кухню, схватила нож и зарезала обоих, Мигеля и Мэри Кейт. Попала бы в тюрьму или в лучшем случае в сумасшедший дом. Но дело тогда свелось к угрозе, и я, уже придя в себя, относительно спокойно рассказала тебе про “эпизод”, потому что в самом главном ничего для нас не переменилось: ребенок жив и здоров, будет, надеюсь, нормально расти и развиваться; может, когда-нибудь я и ему об этом расскажу в виде занятной истории – и даже не без юмора расскажу. О том, какой опасности он однажды подвергся, лежа в своей колыбели. На самом деле отведенная угроза, предотвращенная беда – не более чем опасение. А если опасения остаются лишь опасениями, люди начинают считать их напрасными, то есть преувеличенными, то есть признаком паранойи, едва ли не поводом для шуток a posteriori. А если об угрозе мы даже не подозревали, тогда и забывать не о чем. Представь себе, что мятеж Франко был бы подавлен в первые же дни. О нем остался бы короткий комментарий внизу страницы в учебнике истории как о мелком событии времен Республики. А если бы мятежа боялись и о нем ходили слухи, но до дела так бы и не дошло? Никто не узнал бы имен тех, кто разрушил планы мятежников. Так ведь? Имен тех, кто предотвратил гражданскую войну и гибель миллионов. Не было бы погибших, не было бы чудовищных ее последствий, и подавление мятежа никто не воспринял бы как подвиг. – Я немного помолчала. Томас тем временем смотрел на меня, ожидая продолжения, удивленный моим неожиданным красноречием. – Судя по твоим словам, и ты тоже принадлежишь к людям такого рода и всегда будешь принадлежать. К числу тех, чьих имен не помнят или не знают. И ты на это согласился.
Томас как-то вяло поднял руку вверх, поставив локоть на стол, словно держал на ладони тяжелый земной шар или легкий череп Йорика. Не знаю почему, но я почувствовала в этом жесте некую снисходительность.
– Ты этого не понимаешь, Берта, потому что понять просто не способна. И неудивительно, поскольку ты с этим не связана. Многое до тебя просто не доходит, что доказывает твоя ошибка в использовании глагольных времен. Ты сказала примерно так: то, что мы будем делать, будет забыто. Правильно было бы сказать: то, что мы делаем, окружено забвением уже и сейчас, в тот самый час, когда делается. Как если бы, например, это делал еще не родившийся человек. Примерно так. Все забывается еще до того, как бывает сделано. И тут нет никакой разницы между “до” и “после”. Не сделано – значит, не сделано, то есть все всегда остается в прежнем состоянии, точно в том же. Даже в самом процессе нет никакого процесса. Готов согласиться, что понять это нелегко.
“Но и не трудно. Наверняка так его обучали, – подумала я. – Это ему внушили, а он хорошо усвоил урок. И теперь передо мной красуется, поскольку ему разрешили кое-что мне рассказать, но только самое необходимое, вот и можно покрасоваться. Хотя бы только передо мной, перед своей женой, я ведь не пустое место, а что-то для него значу. Все мы любим слегка прихвастнуть, иногда даже против собственной воли, это неизбежно, даже если существует запрет, которому мы готовы подчиняться”.
– Но и не очень трудно, – сказала я и вернулась к тому, с чего начала разговор, поскольку чем упорнее Томас отказывался отвечать, тем сильнее распалялось мое любопытство. – А что касается этих неизвестных женщин, возможно иностранок, скажи мне хотя бы, мы теперь пребываем в “до” или “после” того, что никогда не случалось, не случается и вроде бы никогда не случится? Понятно, что не в процессе.
На сей раз шутка получилась более удачной. Томас улыбнулся, по-прежнему держа на ладони земной шар, и снизошел до ответа. Хотя его ответ правдой мог не быть и наверняка правдой не был. Он отодвинул стакан с пивом и сказал, явно желая мне угодить:
– До сих пор такого не случалось. Но вполне могло и случиться.
– А если случится, то этого как бы и не будет, следуя твоей логике.
Он решил, что слишком разоткровенничался и по неосторожности начал сам себе противоречить. Всего пара коротких и необдуманных фраз – или слишком самонадеянных, – и он приоткрыл мне дверь в будущее, оставил щелку для новых вопросов, дал ниточку, за которую я могла потянуть. Он, словно сам того не заметив, ненароком зажег спичку в кромешной тьме. Словно тот, кто еще не родился, начал рождаться. Томас допустил, что нечто, то есть “это”, могло произойти. Он хотел бы исправить свою оплошность, но было поздно. И все равно попробовал:
