– Вы хотите сказать, что мне будут платить за несделанную работу?

– Это лишний вопрос, Берта. Только не говорите, что вас это может смущать. Знали бы вы, сколько людей по всему миру получают жалованье за то, что они ничего не делают, за то, что числятся в административном совете или являются членами благотворительного фонда, посещают пару совещаний в год и что-то советуют, не давая никаких советов. На самом деле они получают деньги за то, что сидят себе тихо и помалкивают. Государства содержат паразитов, очень много паразитов. И таким образом сваливают с себя массу проблем и успокаивают недовольных, что считается полезным вложением. А в вашем случае такие выплаты более чем оправданны. Это вопрос справедливости. О чем тут говорить, если вы потеряли мужа, если ваш муж служил своей стране. Поверьте, данный вариант надо считать самым подходящим. Лучшим и самым простым.

Я опять повернулась к нему спиной и подошла к балкону. Но на сей раз открыла дверь и выглянула наружу. Бросила взгляд на темный памятник солдату Луису Новалю. “Если вы потеряли мужа… ” – сказал Тупра. Я действительно потеряла мужа независимо от того, жив он или давно покоится в земле. Я никогда больше его не увижу, скорее всего не увижу, наверняка не увижу. Никогда больше. И тут, уже не в силах сдержаться, я тихо заплакала, без всхлипов и стонов. Слезы хлынули, и я тотчас почувствовала, как мокрыми стали щеки, подбородок и даже блузка; я больше не могла сдерживаться. Да, именно так:

Тупра, естественно, сразу все заметил, но вместо того, чтобы сидеть на месте и ждать, пока я приду в себя, как поступил бы почти любой англичанин, он встал и медленно, спокойно, словно считая шаги – один, два, три, четыре и пять, – направился ко мне. Он вроде бы давал мне время остановить его словом или жестом, который значил бы “подождите”, или “оставьте меня”, или “оставайтесь там, где были”. Но в тот миг я была слишком несчастной и не могла отвергнуть человеческое сострадание, кто бы его ни проявлял. Я почувствовала легкое дыхание Тупры у себя на затылке, потом его руку у себя на плече – правую руку на моем левом плече, для чего он сперва рукой обвил мою шею, словно обнимал сзади, хотя это и не было объятием. Я уткнула лицо в его руку, ища утешения, и сразу же намочила ему рукав слезами. Но не думаю, что испортила Тупре костюм.

Годы шли и шли. Годы проходили и проходили, и я становилась уже не такой молодой, потом – почти зрелой женщиной, а может, и начала стареть. Но кажется, не очень, я всегда выглядела моложе своих лет, такая мне выпала удача, грех жаловаться, обычно мне и до сих пор дают лет на десять меньше, чем есть на самом деле. Наверное, после исчезновения Томаса я изо всех сил старалась не меняться, как если бы любые перемены во мне были формой отказа от него или предательством.

Принять возможную смерть мужа, хотя она казалась все более очевидной, я долго не могла. Это никогда не получается быстро, даже если ты собственными глазами видишь, как кто-то умирает, а потом смотришь на неподвижное тело, а потом всю ночь сидишь у гроба, а потом по всем правилам хоронишь покойного, и никаких сомнений тут остаться просто не может. Даже в таких случаях, а ведь обычно все происходит именно так, наступает бесконечный период, когда отсутствие того, кто ушел, ощущается как что-то временное. Возникает чувство – оно сохраняется долго, а иногда принимает болезненные формы, – будто кончина близкого и любимого существа, бывшего частью твоей жизни, нужного тебе как воздух, это вроде как ложная тревога, или злая шутка, или фантазия, или плод одержимого вечным страхом воображения, и поэтому тебя часто сбивает с толку неожиданный сон: тебе снится покойный, ты видишь, как он двигается, а иногда даже трогает тебя и спит с тобой, ты слышишь, как он говорит и смеется, а проснувшись, ждешь, что он просто где-то спрятался и вот-вот появится, потому что не может исчезнуть навсегда, а бдение у гроба было чем-то совсем другим. Что рано или поздно он вернется. Разум не всегда способен принять мысль о смерти, как и понятие “навсегда”, которым мы слишком легкомысленно пользуемся в повседневной речи. “Навсегда” относится к будущему, как мы хорошо понимаем, а вот “всегда” включает еще и прошлое, которое никогда не исчезает и полностью не стирается. То, что было, будет, и то, что имело место, будет иметь место. То, что было испытано, так и останется испытанным. И если разуму трудно осознать и принять такие идеи, то что уж говорить о наших чувствах. Рука невольно тянется к той половине кровати, где спал муж, когда бывал дома, и тебе кажется, что ты касаешься тела, которого там нет, чувствуешь прикосновение ноги и слышишь дыхание, хотя на самом деле он уже нигде не дышит. Очень трудно принять и разумом и чувством, что столь близкий тебе человек непонятно по какому праву был отторгнут вселенной.

Но со временем все меняется, надо только подождать, надо только постараться, и это принесет свои плоды, наступает день, когда все увидится в ином свете: ваша разлука – не что-то временное и слишком затянувшееся, нет, теперь она навсегда, и даже сны больше не сбивают тебя с толку – они изгоняются туда, где им и положено быть, в область миражей и Зазеркалья, а после пробуждения именно так и воспринимаются, поэтому от них можно отмахнуться, и ты от них отмахиваешься. Образ умершего в твоей памяти с годами тоже меняется, годы отдаляют его и размывают; к тому же он стареет и молодеет одновременно: стареет, потому что смерть – это то, что отодвигается все дальше в прошлое, перестает восприниматься как новость и как катастрофа, а молодеет, потому что по мере того, как сами мы, живые, становимся старше, покойный кажется нам все более наивным и неискушенным, хотя бы только из-за возраста, в котором ему было суждено навсегда остаться или застыть, в то время как мы этот возраст миновали до невероятности быстро; а еще потому, что умершие не знают, что произошло потом. Наступает день, когда мы вдруг задаемся вопросом: существовал ли он когда-нибудь на самом деле, жил ли в настоящем времени, а не только в прошлом, находился ли рядом, здесь, а не только в нашей памяти. (“Так умирает воздух” – и теперь он умер по-настоящему.)

Но я-то ничего не знала наверняка. И обещание Тупры не сбылось. “Вам не придется терзаться догадками до конца своей жизни, – сказал он, – это я обещаю. Рано или поздно у нас появятся сведения, те или иные, но появятся. Всё мы вряд ли выясним, но достаточно много – наверняка”. Ничего они не выяснили. До своего возвращения в Лондон Тупра навестил меня еще раз – пару дней спустя, но теперь заранее позвонил, чтобы спросить, буду ли я дома, и по телефону его голос показался мне в точности таким же, как голос того Рересби, с которым я разговаривала когда-то давно, но я ничего ему об этом сходстве не сказала: возможно, в МИДе или в МИ-6 их на специальных курсах обучают, как следует вести себя с отчаявшимися родственниками.

Во время второго визита Тупры я “пала”, как это обычно называлось в стародавних романах, но только когда речь шла о женщинах. И тут не было ничего удивительного и ничего особенного: почти полтора года в моей жизни не было ни одного мужчины, с 4 апреля 1982 года, а теперь шел уже ноябрь 1983-го, то есть срок можно было считать слишком долгим: некоторым людям трудно обходиться без человеческого тепла рядом, а другим ничего такого не надо, они спокойно обходятся и без него. Тупра с первого взгляда показался мне довольно привлекательным типом, несмотря на претенциозный костюм и что-то отталкивающее во всем его облике, хотя бывает и так: то, что поначалу отталкивает, потом, наоборот, притягивает, стоит лишь получше присмотреться, а уже приняв определенное решение, легко изменить свою оценку. Я еще в первую нашу встречу почувствовала бессознательное влечение к нему, несмотря на горе и отчаяние, несмотря на то, что под конец дала волю слезам, несмотря на помраченное сознание, несмотря на ступор и душевные муки, ведь известно, что чем сильнее ступор и душевные муки, чем сильнее отчаяние и чувство беззащитности, тем слабее действуют наши защитные механизмы, о чем хорошо известно профессиональным соблазнителям, которые спешат воспользоваться подобными ситуациями.