В этом треклятом письме.

Я ни на грош не верю, что Каллум написал все эти оскорбительные слова, полные ненависти, ни на грош. Каллум любил Сеффи. Вообще-то я не семи пядей во лбу, но это знаю точно. Он любил Сеффи точно так же, как мой муж Райан любил меня. Как Линетт любила Джеда. Так может любить и Джуд, только ему сначала надо очиститься ото всей ненависти, которая таится в нем. Наверное, это у нас, Макгрегоров, в крови — любить до конца и ненавидеть до конца. Никаких полутонов.

Кто бы что ни говорил, вроде моей сестры Шарлотты, нашей семье хотя бы в одном повезло. Мы очень любили друг друга, и этого у меня никто не отнимет. Мой муж Райан был готов на все ради детей. На все. Когда я думаю о своей семье, это заставляет меня понять, что в жизни очень мало постоянного. И неизменным в нашей жизни было только одно — любовь друг к другу. Когда воспоминания захлестывают меня и грозят потопить, я цепляюсь за эту мысль, чтобы остаться в живых и не сойти с ума.

Иногда я ловлю на себе взгляд Сеффи и вижу, какое озадаченное у нее лицо. Она отводит глаза, когда понимает, что я ее застукала, но это выражение у нее на лице бывало столько раз, что и не сосчитать. По-моему, ее бросает из крайности в крайность: она не до конца верит, что я ее не ненавижу, и никак не может понять, почему же я ее не ненавижу, если это не так? Надеюсь, она согласилась пожить у меня не ради покаяния и не в качестве срока в чистилище за какой-то воображаемый грех. Сеффи никак не может понять, сколько она для меня значит. Она дорога мне почти как родная дочь, почти как Линетт. Но я не могу ей сказать об этом. Она мне ни за что не поверит. Иногда я смотрю на нее, когда она ест или читает или когда клюет носом на диване, и перебираю в голове все то, что хотела бы ей сказать.

Например, как я люблю ее и как восхищаюсь ей за то, что она сделала в день, когда моего сына повесили. И как я люблю ее и как дорожу ею за то, что она родила мою внучку Калли-Роуз. Я понимаю, что она могла бы сделать аборт. Готова ручаться, что именно этого хотел ее мерзавец-отец. А могла отдать ребенка на усыновление. Но она этого не сделала. Интересно, она сама-то понимает, какая она сильная? Надеюсь, понимает — правда, надеюсь.

А что касается Калли-Роуз — каждый раз, когда я смотрю на нее, я вижу Каллума. Те же глаза, те же рожицы, тот же наклон головы, когда ей что-то непонятно. Гляжу на Калли — и хочу прямо зацеловать ее, крепко-крепко обнять и не отпускать, завернуть в одеяльце, положить к себе в сердце и никогда не выпускать оттуда. Отчаянно хочу уберечь ее от всего, защитить любовью. Я ведь понимаю, что легкой жизни у нее не будет. Она не нуль и не Крест. А в мире, где всем только и надо, что всех разложить по категориям, рассортировать, загнать в рамки, ее, скорее всего, силой заставят принять ту или иную сторону.

А на самом деле она и то и другое. А на самом деле она ни то ни другое.

Она новенькая, ни на кого не похожая, неповторимая, уникальная, сама по себе. Может быть, нам всем это нужно — чтобы нас перемешали, взболтали, взбили до однородной пены, чтобы «нули» и «Кресты» как ярлыки утратили смысл. Но то, чего я хочу, и то, что есть, бесконечно далеко друг от друга.

Сеффи меня тревожит. Она изменилась. И изменило ее письмо Каллума. Трудно объяснить это словами, но в ней будто что-то угасло. Раньше она была готова голову мне оторвать, когда я намекала, что с Калли не случится ничего плохого, если иногда оставлять ее в кроватке поплакать. Но это было до письма Каллума. Теперь Сеффи следует моему совету даже, пожалуй, слишком часто. Иногда я сижу в гостиной с Сеффи, а Калли плачет в кроватке в комнате Сеффи, и мне приходится прикусывать язык, чтобы ничего не сказать. А хочется мне заорать на Сеффи, чтобы встала и подошла к своему ребенку. Сто раз я была к этому очень близка. Но в такие моменты Сеффи с тяжелым вздохом отрывает чем сидят от кресла и тащится в комнату. До письма Каллума Калли успевала проплакать самое большее пять секунд, и Сеффи уже оказывалась рядом.

Но это было до письма Каллума. А то, что сейчас, определенно после.

Вот, скажем, вчера днем. Сеффи была в кухне, делала себе бутерброд, а я — в гостиной, смотрела ток-шоу, и тут Калли-Роуз захныкала. Я украдкой поглядела на часы. Пора было ее кормить. Прошло меньше минуты, и хныканье перешло в полномасштабный рев во всю глотку. Калли не понравилось, что на нее не обращают внимания, и кто я, чтобы ее винить. Я встала, не понимая, когда Сеффи собирается заняться дочерью и собирается ли вообще. Калли продолжала плакать. Я села обратно. В конце концов, раз я слышу Калли, Сеффи тоже слышит. Но Калли все плакала. И плакала. И плакала. Я больше не могла этого выносить. Встала и пошла наверх покачать ее. Очевидно, Сеффи решила, что бутерброд ей важнее дочери.

Но я ошибалась.

Сеффи была в комнате с Калли. Она стояла в ногах кроватки и глядела на дочь. Я смотрела на Сеффи, не понимая, что она собирается сделать, чтобы как-то унять плачущую Калли. А Сеффи так и глядела на Калли, и лицо у нее было такое, что у меня кровь застыла в жилах. Никакое было лицо. Ни любви. Ни нежности. Ни ненависти. Пустота.

— Сеффи, у тебя все нормально? — спросила я.

Она повернулась ко мне — словно ставни захлопнулись.

Улыбнулась одним ртом, не глазами, и кивнула:

— Да, Мэгги. Все в порядке.

И только после этого все-таки взяла Калли-Роуз на руки. Я попятилась, меня пробил озноб, и это не имело отношения к температуре в комнате. Я теряю Сеффи, это письмо отнимает ее у меня. Но, что еще хуже, Калли тоже ее теряет.

А я даже под страхом смерти не смогла бы придумать, что со всем этим делать.

Я еще никогда не бывала в клубах для Нулей, и «Расселс» был первым. Мы вошли — в парадную дверь, — и нас поприветствовала такая могучая и плечистая женщина, каких я в жизни не видела. Она была не полная, нет, просто мощная, что твой танк. Волосы у нее были крашеные, рыжие, а макияж она, похоже, накладывала лопатой, таким толстым вышел слой.

— Здравствуйте, рада познакомиться. — Я протянула ей руку.

— Ух, какие церемонии! — Женщина засмеялась. — Здравствуй и ты, если не шутишь. Меня зовут Элис.

И она от души обняла меня — так, что ребра захрустели и вообще было довольно-таки больно. Я вымучила улыбку — открывать рот было боязно, а то вдруг ляпну еще что-нибудь и дам ей повод для смеха.

— Должна вас предупредить, толпа сегодня на взводе, — сказала Элис ребятам. — У нас тут два дня рождения плюс девичник.

— Девичник?! Вот засада! — застонал Джексон.

Увидев мое недоумение, Элис объяснила:

— Нет ничего хуже девичников. Когда мужики слетают с катушек, я могу с ними справиться, но с женщинами — никак. Приходится звать вышибал. — Она повернулась к Джексону с ребятами: — Считайте, что вам и за это заплачено.

На долю секунды я понадеялась, что она шутит. Но лица ребят говорили об обратном.

— Ну офигеть теперь, — прорычал Сонни.

— Эй! — одернула его Элис. — Вы за это большие бабки получаете!

Сонни только фыркнул.

Нас повели через клуб в гримерку. Пахло здесь не так, как в «Росинке». В «Расселс» отовсюду несло сладковатым запахом пива и резкими нотами сигаретного дыма и других, менее легальных веществ. Я оглядела зал, уже заполненный на три четверти, хотя клуб открылся всего полчаса назад, и сердце у меня екнуло. Я была здесь единственным Крестом и бросалась в глаза за километр. В «Росинке» были Нули среди обслуги, поэтому Джексон, Носорог и Сонни не чувствовали себя совсем уж бельмом на глазу. Конечно, Нули там разносили еду и стояли за барной стойкой, но все-таки присутствовали. А здесь ощущение было такое, словно все взгляды прикованы ко мне, и мне с каждой секундой становилось все жарче и неприятнее.

— Что она тут делает?

— Это еще что за трефа?

Я успела услышать кое-какие замечания в мой адрес. Одному небу известно, что говорили так, чтобы я не слышала.