Меня всегда волновала проблема совместимости языков тональной и атональной музыки, и вот теперь я впервые решился применить оба в одном произведении. Использование такого принципа, принципа двойной эстетики, представляется мне не только оправданным, но даже необходимым. Это позволило экспериментировать, оставаясь понятным публике, и, похоже, мне даже удалось создать нечто новое, по крайней мере в области киномузыки.

Дарио Ардженто, в то время еще начинающий режиссер, остался доволен, однако его отец и продюсер Сальваторе Ардженто отвел меня в сторонку и сказал: «Мне кажется, вы написали одно и то же сопровождение для всех трех фильмов». «Давайте послушаем музыку вместе, я вам покажу, что это не так», – предложил я. Мы вместе прослушали композиции, но переубедить его так и не удалось. Уж и не знаю, чья в этом вина.

Я понял, что некоторым людям тяжело воспринимать диссонансную музыку: несмотря на все мои старания, слушая последовательности из двенадцати тонов на протяжении длительного времени, многие перестают улавливать нюансы мелодики. Как я ни пытался объясниться, для Сальваторе все композиции звучали одинаково. Я ужасно расстроился и боялся, что все мои опыты в додекафонной технике пошли насмарку.

После этого случая мы не сотрудничали с Ардженто целых двадцать пять лет. Только в девяносто шестом я написал сопровождение к его фильму «Синдром Стендаля». Все это время Дарио и его отец меня не приглашали, да и я с ними работать не стремился. Однако от своих исканий я не отказался и продолжал экспериментировать, сотрудничая с режиссерами, которые предоставляли мне достаточную творческую свободу. Чего только я не пробовал!

В зависимости от фильма я всякий раз придумывал что-то новое. Моя музыка становилась все сложней, пока после двадцати с лишком подобных экспериментов мне не дали понять, что если я буду продолжать в том же духе, меня просто перестанут приглашать. Что поделаешь, пришлось подстраиваться.

Я стал искать компромисс между своими личными потребностями и нуждами фильма и публики. Мало того, несколько позже меня раскритиковал уважаемый музыковед и мой близкий друг Серджо Мичели. Относительно использования диссонансной музыки в кино Серджо сказал мне примерно следующее: «Ты используешь диссонантный музыкальный язык в самых напряженных сценах, уже и без того полных драматической силы, тем самым ты проводишь параллель между диссонансной музыкой и насилием и страданием, что усложняет слушателям восприятие музыкального сопровождения».

Если до тех пор я гордился своими экспериментами, то Серджо спустил меня с небес на землю. Я сильно переживал, и его слова повлияли на дальнейшее развитие моего музыкального стиля.

– По мнению Мичели, зрители на подсознательном уровне могли увязать диссонансную музыку с травмой, насилием, что исказило бы ее суть. Вспомним, как в середине семидесятых многие композиторы и музыковеды, близкие к итальянской компартии, например, Луиджи Ноно, Аббадо и Песталоцца встречались с рабочими и приводили их в театры, чтобы познакомить с авангардной музыкой, а те лишь недоуменно пожимали плечами…[54] Считалось, что композиторы расширяют кругозор народа, «дают ему шанс».

– Да, они пытались постепенно приучить людей к современной музыке и вписать ее в контекст популярной культуры. Возлагая на себя подобную задачу, важно учитывать уровень восприимчивости слушателей. Но как найти к ним подход?

Со временем я убедился, что нам не хватает опыта слушания. Прежде чем критиковать сложную для восприятия композицию, необходимо хотя бы пару раз ее переслушать. Я довольно любопытен и сам часто так поступаю. Тот же совет я даю и режиссерам, поскольку эмоциональное принятие музыки приходит не сразу. При первом прослушивании от восприятия многое ускользает, но послушав композицию еще несколько раз и свыкнувшись с непривычным музыкальным языком, можно добиться более глубокого понимания.

Я думал, что, используя необыкновенный, своеобразный музыкальный язык в сопровождении к популярным фильмам, я постепенно расширяю горизонты публики и приучаю ее к многообразию музыкальных жанров. Точно так же я использовал «инстинктивное» чувство отчуждения, которое провоцирует в массовом слушателе определенная музыка. Когда мы обсуждали двойную эстетику, ты спросил, не выступал ли я тем самым в качестве учителя. Как я уже говорил, я ни в коей мере не рассчитывал изменить общественное сознание, не думаю, что это в моей власти. Я лишь пытался найти баланс между собственным творчеством, смысловым посылом фильма и зрительским восприятием. Для меня это приятный долг и как музыканта, и как человека. Если мне удалось расширить рамки поп-культуры, то лишь благодаря многолетнему опыту: у меня не было примеров для подражания, но я продолжал рисковать и экспериментировать, неизбежно совершая ошибки. Годы работы, собственное неутолимое любопытство, критика и широкое признание помогли мне найти собственный стиль и лучше узнать себя. Когда используемые мной музыкальные языки оказывались слишком трудными для понимания и неподходящими для моих целей, мне приходилось смиренно переосмысливать свое творчество и меняться, стараясь не предать себя и не сбиться с пути. Насколько мне это удалось, сложно сказать.

Я всегда спрашивал себя: имею ли я право требовать от людей понимания? Зачем им меня слушать? Зачем им делать над собой усилие? Только лишь ради моей любви к творческому поиску? С чего я решил, что кто-то найдет в моей музыке ту же красоту, что и я? Глубокие сомнения терзают меня и по сей день, но я не сдаюсь и иду своим нелегким путем, хоть это и стоило мне немалых усилий.

– Пожалуй, непредсказуемость и множество внешних и внутренних ограничений – это неотъемлемая часть современной реальности. Любая коммуникация в некотором роде непредсказуема, но помимо риска она открывает и новые творческие возможности. Искания всегда порождают сомнения. К тому же твоя музыка должна нравиться не только тебе, но и другим.

– Совершено согласен. По сути, композиторам любой эпохи приходится сталкиваться с подобной проблемой, она касается всех, кто зарабатывает на хлеб музыкой.

На критику Мичели я ответил, что Верди тоже использовал диссонанс, чтобы подчеркнуть сильный эмоциональный накал и страдание, хоть он и применял технику, соответствующую его эпохе, например уменьшенный септаккорд. Несмотря на особую смысловую нагрузку, септаккорд Верди не казался современникам неприятным для слуха. Чтобы вызывать эмоциональный отклик, музыка должна быть близка слушателю и пробуждать определенные ассоциации. Ограничения, налагаемые средой, могут как способствовать успешной музыкальной коммуникации, так и ограничивать и искажать восприятие музыки. Под средой я подразумеваю эпоху, современность, cо всеми ее особенностями, ограничениями и возможностями.

Эта проблема будет существовать всегда, но вне зависимости от успеха добросовестному композитору важно знать, что он вложил в произведения всю свою душу.

– Давай поговорим о настоящем. Пока иные музыкальные традиции, казалось, уходили в прошлое, а множество новых музыкальных языков привело к появлению «звучащих скульптур», которые завоевали признание в узком кругу просвещенных меломанов, массовый слушатель открыл для себя новые жанры, развивавшиеся рука об руку с техникой звукозаписи. Всего за несколько лет мы перешли от магнитных носителей информации – пластинки, кассеты – к электронным – компакт-диски, MP3, а видов масс-медиа – радио, кино, телевидение, интернет – становится все больше. Цифровая революция позволяет нам в один клик получить доступ к небывалому количеству музыки и информации. Мы можем прослушать симфонию в исполнении многочисленного оркестра прямо за рулем или, удобно расположившись в кресле, посмотреть кадры, снятые во время Второй мировой. Это так же легко, как выглянуть в окно и поглядеть, как играют в футбол соседские мальчишки. В мире информации понятие «здесь и сейчас» размыто. Звуки и изображения транслируются вне времени и пространства из любого динамика, с любого экрана на планете в любой момент. Вальтер Беньямин предрекал это еще в тридцать шестом году в эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости».